И еще… — Николай легким мановением руки остановил покатившийся было над площадью гул одобрительных выкриков, — Четверых нерадивых путиловцев, тех самых, из-за которых кто-то взбаламутил чуть не весь город, на работе восстановят… Но пусть они помнят всю жизнь — что часы и дни этой вашей стачки, оплачены кровью братьев ваших — русских солдат и матросов — гибнущих сейчас на войне. Тех, кому из-за вашего простоя не хватит патронов и снарядов, чтобы отбиться от лютого врага!
Подумайте, кому нужна ваша забастовка в военную пору? Может японцам? Подумайте, кому выгодно требовать от Нас, прикрывшись вашими телами, амнистии политическим преступникам, которые получив свободу немедля начнут агитировать за новые стачки и погромы? И это — во время войны! Не японцам ли и их прихвостням?
А теперь — ступайте с миром и честно трудитесь. И милостию своей Мы вас не оставим. Да не оставит Господь нас всех и Матушку Россию! В добрый час! Пусть благословит Вас отец Иоанн на подвиг не ратный, но трудовой. Во имя скорейшей победы над неприятелями Родины нашей…
Через час Дворцовая площадь была пуста. Сочетание эффекта внезапности от первого применения мощных громкоговорителей с тщательной проработкой текста речи царя и неоднократными репетициями ее произнесения, свое дело сделали. Потенциально один из самых опасных кризисов в истории Империи миновал, оставшись в ней лишь рядовым из множества прочих памятных эпизодов. Казалось бы — можно было торжествовать. Но Вадим форменно пребывал в ступоре: случилось нечто непоправимое. То ли перенервничав, то ли просто торопясь довести ситуацию до правильного разрешения, Николай своим обращением к нему при всех, в том числе и при своих дядюшках, открыто показал его истинную роль в произошедших событиях.
* * *
Когда Николай и Ольга с Банщиковым утром разбирали этот эпизод, растроеный подпущенной им каплей дегтя в бочку меда их общего успеха, самодержец тяжко вздохнув констатировал: «Да, к сожалению, вынужден признать… Это была моя большая ошибка. Сам не понимаю, как так получилось? От дяди Владимира и Николаши теперь можно ждать разных гадостей. Сергея они тоже непременно накрутить попробуют. Но — что сделано, то уже сделано. Будем „разруливать“, так ведь говорят у нас на флоте, Вадим? — и невесело рассмеялся, — Ясно, что когда-нибудь они все равно бы поняли кто есть кто. Так что теперь мы хоть знаем, какую проблему предстоит решать в самом скором времени.»
«Самое скорое время» наступило через три дня. Хмурый и неразговорчивый с утра Николай, неожиданно отменив все дела в Зимнем, засобирался в Царское, пригласив Ольгу и Вадима сопровождать его. Вместо кареты им подали закрытый санный возок, судя по всему царь не пожелал ехать поездом.
Вадим, забираясь внутрь экипажа последним, неожиданно обнаружил, что поедут они не втроем, как он предположил сначала. Рядом с Николаем сидел, укутавшись в медвежью шубу и надвинув на глаза большую меховую шапку, еще один человек. Причем, по-видимому, поджидавший их довольно долго, что было заметно по морозному румянцу на его щеках. В человеке этом он тотчас узнал Петра Николаевича Дурново.
Поздоровавшись со всеми, главный полицейский России чему-то явно удивившись улыбнулся про себя, но промолчал, ожидая что скажет Государь, собравший их всех сегодня в такой компании. Когда возок плавно тронулся, Николай неторопливо обвел глазами всех присутствующих, после чего спросил у Дурново:
— Вы уверены, Петр Николаевич, что Вас никто не видел, кроме моих офицеров?
— Вполне, Государь. Хотя и не понимаю смысла всей этой конспирации, откровенно говоря.
— Прекрасно… Итак, я всех нас поздравляю. У нас крупные неприятности. А у кое-кого, даже очень крупные. Но мы теперь в одной лодке, вернее сказать, в одних санях, так что и выкручиваться будем все вместе…
Что, дорогой мой Петр Николаевич, царь-заговорщик, это что-то с чем-то? Я правильно понял Ваш взгляд, да?
— Ну, не совсем так, Ваше Величество. Но, по правде сказать, все это действительно немного интригует, — усмехнулся Дурново.
— Все интриги между нами сегодня заканчиваются. Наступает время откровений. И начать я хочу именно с Вас, Петр Николаевич. А именно: я прошу Вас повторить здесь и сейчас все, что Вы мне вчера вечером рассказали.
— Но… Государь, это было сказано только для Вас. Чтобы Вы сами…
— Я сам и принял решение. Поэтому и прошу Вас. Будьте добры, причем с теми же рекомендациями, которые Вы мне дали в итоге. Пожалуйста… Так надо.
— Слушаюсь, Ваше Величество… — по тому, как это было сказано, было понятно на сколько кардинально мнение самого Дурново не совпадает с мнением Николая, но ничего не поделаешь. Желание Императора — это больше чем закон.
— Спасибо.
— Итак… Позавчера к обеду, было ровно 12:30, я как раз тогда посмотрел на часы… Получаю я приглашение прибыть во дворец Великого князя Владимира Александровича к ужину. Это меня крайне удивило, но, естественно, ответить отказом я не мог.
Как оказалось, застолье готовилось в крайне узком кругу. Присутствовали вначале сам Великий князь Владимир, а также Великий князь Николай Николаевич и их адъютанты. Причину столь интимного и скоропалительного приглашения мне сперва никто не прояснил.
Мы устроились в малой нижней гостиной, причем все уже было накрыто, прислуги не было вовсе. После нескольких тостов и закусок, Владимир Александрович велел адъютантам удалиться, и мы остались втроем. При этом должен отметить, что если он сам был спокоен и улыбчив, то Николай Николаевич, напротив, был нервен и возбужден чем-то до звона шпор…
Но сейчас, простите, Ваше Величество, я вынужден буду сделать краткое отступление. Персонально для Ее Императорского высочества Великой княгини Ольги Александровны и господина Михаила Лаврентьевича Банщикова, здесь присутствующих.
— Конечно, Петр Николаевич, конечно. Это Вы меня простите, что подвергаю Вас сейчас столь тяжкому испытанию. Но, надеюсь, что уже скоро Вы не будете в обиде на меня.
— Прошу меня простить, но все то, что Вы сейчас услышите, предназначалось мною исключительно и всецело для слуха Государя Императора. И лишь верноподданнический долг единственно, заставил меня нарушить клятву держать в полном секрете услышанное за столом у Великого князя Владимира Александровича. Снисхождения как клятвопреступник не ищу, лишь поясняю причину… Еще раз прошу прощения…
Итак, я продолжаю. Опуская все мелкие подробности и порядок беседы, суть всего высказанного мне обоими Великими князьями сводится к следующему:
Во-первых, они осведомились, вполне ли понимаю я, что при введении конституции и народного представительства, далее почти их словами… «бардака и непотребства будет много больше, нежели при самодержавии, и что распоясовшуюся чернь загнать потом в стойло будет трудно, а мне, как начальнику департамента полиции, все это разгребать». На это я кивнул утвердительно. Николай Николаевич резко уточнил про мой «прошлый либерализм», в смысле остался ли он в прошлом. Не желая развивать эту тему, поскольку либералом-нигилистом сам себя никогда не считал, я также ответил утвердительно.
Во-вторых, они спросили меня, готов ли я сохранять в полной тайне то, что они намерены мне изложить, и ради чего, собственно, я и был приглашен. Понимая, что речь может пойти о вопросах особенной государственной важности, которые могут и даже, скорее всего, входят в мою сферу деятельности, иначе зачем я им надобен, ответил согласием.
После сей прелюдии мне довольно пространно разъяснили их пропозицию, кратко сводящуюся к следующим моментам. После речей Императора в Кронштадте о народном представительстве, они посчитали это словами на потребу дня. Война — забастовки нужно было пресечь, желательно не доводя до репрессий.
Но когда во время приема вожаков бунтующей черни в Зимнем, вместо их немедленного ареста и общего безжалостного разгона всей толпы, Император обещал пролетариям не только это самое представительство, но и конституцию, они поняли, что либо Император серьезно болен, либо находится под неким нездоровым влиянием. Во всяком случае, ни они, ни гвардия, ничего подобного не могут допустить. Россия — самодержавная держава, так предопределено свыше.
К счастью для Императора, по его поведению в тот день, они почти уверены, что причиной этого, простите, Ваше Величество, «горячечного бреда», является не душевная немощь Ваша, а совершенно ничтожная личность, появившаяся недавно по воле Императора в его ближнем кругу. Речь зашла о Вас, Михаил Лаврентьевич…
Поскольку война очевидно идет к концу, ситуацию с заявленными реформами они намерены взять под контроль. И первый шаг им видится в Вашем окончательном удалении от особы Государя. Причем Николай Николаевич стоит за жесткий вариант сразу — полицейская провокация, бомба террориста, несчастный случай.
