это имеет значение?
Я всё же помогу: в ночь с 26 на 27 января 1945 между деревнями Адлиг Швенкиттен и Дитрихсдорф.
Но откуда же этот пройдоха знает об эпизоде и даже название Адлиг Швенкиттен? А – из «Архипелага» (Ч. I, гл. 6), я ж это всё и описал. (Только Дитрихсдорфа не назвал – вот и у Сумы нет.)
И вот: «Капитан Солженицын бросает людей, дорогостоящую технику и спасается бегством. Им овладевают чувства паники и животного страха. Он не должен погибнуть! Он – нет… Солженицын бежит в безопасное место. Это – риск быть расстрелянным. Но ему везёт. Есть верный сержант Илья Соломин. Он выведет из окружения технику и людей, и Солженицыну всё сойдёт с рук».
Те-те-те… так тут групповым расстрелом пахнет? Если командир батареи бежал – то ведь ещё остаются два боевых офицера (иногда и третий – звукотехник), ещё старшина, – и где ж они все, тоже сбежали? – если всю батарею выводит помкомвзвода Соломин?
И – откуда же Сума мог это всё взять? Остаётся допустить чистое виде́ние, духовное прозрение в ту ночь десятилетнего пражского мальчика. Интересно, как объяснили бы это Фрейд и доктор Симонян?
______________
А ночь была – незабываемая, она и сейчас стоит как живая. И сколько раз я порывался её описать: сперва, ещё в лагере, четырёхстопным хореем, продолжением «Прусских ночей», и уже написал кое-что, но не сохранил, и из памяти стёрлось. И потом – в ссылке начинал, в прозе, но другие сюжеты выдвигались важней, так никогда и не собрался[230]. А всё особое чувство, какое к Восточной Пруссии возникло, – улилось в «Август». И осталась та ночь только в прорезанной памяти.
Тёплый пасмурный вечер, в который мы передвигались к боевому порядку, растянулся в ярко-лунную ночь. Совершенно пустой от жителей – да и от наших солдат – Дитрихсдорф, и в нём – помещичий дом как дворец, за весь прусский ход мы такого не видели, а теперь зимняя луна заливала его колонны и широкую лестницу, и внутри освещала залы, пока не зажгли мы свечи и аккумуляторные лампочки. Конечно, тут мы и развернули центральную станцию, и с изумлением бродили по этим залам. За две недели движения братва уже насытилась прусским изобилием, никто особенно не трофейничал, да не до этого и было, тревожно. Такой порывистый наш мах к Балтийскому морю, край отрезанных немцев загнулся, исчез, и наступила пустотная тишина. (По безпечности оголтелого наступления наша 68-я пушечная артбригада в ночь с 26 на 27 января была брошена в вакуум; без каких-либо сведений о реальной обстановке, без пехотного прикрытия и как раз под направление прорывного удара окружённых в Пруссии немцев.) Нашей пехоты нигде не оказалось, передний край противника был не известен никому и ни светом, ни звуком себя нигде не выдавал. Но приказано было мне именно на этом рубеже к одиннадцати часам вечера развернуть звукопосты – за всю войну впервые лицом на восток! а то всегда бывало на запад. И звукопосты потянули кабель в свой обычный веер – но куда же Предупредитель (передовой наблюдательный)? Прямо на восток от нас простиралось большое заснеженное озеро. Лейтенант Овсянников, командир линейного взвода, взял автоматчика и пошёл посмотреть, что делается на том берегу в отдельном домике. Хотя луна продолжала светить, иногда застилаясь проходящими облаками (как это пересвечивало по колоннам!), но вдаль не хватало света, и ушедшие постепенно растворились там.
А тут, в нашем неожиданном дворце, нашлись неисчислимые (на советский взгляд) запасы продуктов в погребах, более всего – домашние консервы всех видов; разогрев в воде банку, оттянув резиновую прокладку, можно было вывалить на тарелку почти щипящие, будто только что сжаренные котлеты. Грели, открывали, бродили лунатиками по необычным залам, за инкрустированными столиками серые шинели поглощали заморскую снедь, – что там будет через полчаса? (Эти впечатления влились и в «Пир победителей», хотя там – другая ночь, в штабе дивизиона, где действительно ужинали на зеркале.)
Овсянников с автоматчиком долго не шли. Потом они показались – точкою, затем удлинённою странной формой, и уже близко подошли – этой группы нельзя было понять. А – это были четверо военнопленных, только что освобождённых Овсянниковым, французы, даже при луне отличался синеватый цвет их формы. А медленно и плотно шли они так потому, что несли на плечах убитого нашего Шмакова – старательного солдата, контуженного под Орлом, с тех пор ни разу не раненного, – чтобы смерть найти вот теперь, у одинокого прусского домика. Там были немцы, отстреливались, убежали, – но, говорили французы, они повсюду тут, и сами французы ещё не верили, что освободились. Эти французы – у всех у нас были первые в жизни, один – с аристократическим закидом головы и манерою говорить. А для них – какова эта ночь? Призрачно-лунное освобождение из плена, если тотчас и не подстрелят. Луна и облачные тени всё проходили по колоннам, пока опять затянуло сплошь (к счастью). А наш мёртвый уже лёг в кузов ЗИСа.
С этой их похоронной группы на лунно-ледяном озере начались все события ночи: беззвучное нападение большой массы на наш левый звукопост – Ермолаеву, Янченке усекли черепа лопатами. Пытался Овсянников выручить этот пост – и уже не мог продвинуться, обнаружил там целую колонну. Прометились пятна беззвучных пожаров – то слева, то справа от нас, клещами, а тишина – всё та же редкостная повсюду, и в Дитрихсдорф никто не шёл. Тут из тыла на коне примчался старшина Корнев: по дороге в лесу его молча старались перехватить – он прорвался. Пока была связь, притянутая огневиками из Адлига Швенкиттена, километра два позади, – я по телефону докладывал обо всём, но и в штабе огневого дивизиона, и в штабе нашего разведдивизиона не придали значения: без стрельбы, без рёва техники – так не наступают, мерещится. Но именно так в ту ночь и пытались окружённые найти выход в Германию через наш узкий клин: без артиллерийской стрельбы, сперва большими пехотными массами. Скоро связь моя с огневиками прервалась. Стало ясно: никакой звуковой разведки вести тут не предстояло, и я, уже без связи, взял отход батареи на себя.
А от нас до Адлига Швенкиттена было две дороги, разделённые километром: севернее и южнее, обе через лес. Пока так выходило, что северная опасней, там и старшину задержали, – и я послал на больших санях, запряженных немецкими битюгами, станцию, звукоприёмники и самое ценное – южной дорогой, с другим лейтенантом, Ботневым. (Вот там и Соломин был, он там и распоряжался.) Доберясь до Адлига, они должны были прислать связного, что всё спасено. А мы тем временем сворачивали все развёрнутые линии и грузились на
