Ульянова, когда через неосторожное письмо им удалось быть повешенными.
______________
Кирилл!..
Кирочка!.. Что ты наделал?! Как ты оказался с ними? Чем понуждаемый – ты всё это диктовал и диктовал подхватчивому чекисту? Шурка Каган тут не пример – он был посторонний мальчик, да после 7-го класса я его и не видел. Что он там сказал – неизвестно, но даже по Суме он не вымолвливает такого, что ты.
Ведь мы с тобой были – какими друзьями, Кирочка! В то враждебное время я жил в Ростове-на-Дону как на чужбине. И как же дорого было найти мягкую, нежную, отзывчивую твою душу. И моя мама так любила тебя, а твоя – любила меня, насколько я понимал. На моей памяти она всегда лежала в постели, в ужасных отёках. Вы жили со страшной тайной: твой отец, богатый купец, спасаясь от ГПУ, вынужден был бросить вас, пешком перейти персидскую границу. Это сейчас поносная Сума может врать, что то ничем не грозило, не мешало тебе, – но ты-то знаешь (и каждый, кто знает советскую жизнь), что, стиснув зубы, ты это скрывал 40 лет. (И когда на Лубянке меня о тебе допрашивали – то уж эту твою тайну я спрятал глубже всего.)
Действительно, двор ваш на Дмитриевской улице был ужасен, нищенский, с этими навесными железными галереями этажей и железной лестницей, – только откуда эта фантазия, что мы там на ступеньках читали друг другу наши романы и стихи? Да ни разу. Мы читали – в чудесном городском саду неподалёку от вас, а ещё чаще – в благоустроенной квартире Лидочки Ежерец, то было единственное место нашего комфорта, да именно с ней все трое мы горели одною литературой, ничем другим, а твоя мечта о писательстве была и жарче нашей, и уверенней. А чем особенным запечатлелась комната твоя (квартиры-то не было, все трое вы с мамой и сестрой в одной комнате) – это спиритическими сеансами, которым ты нас с Кокой и научил и устроил всё. В те два-три вечера почему-то не было твоей мамы, а сестрёнку ты выставлял, объяснял нам, что надо непременно открыть форточку, сидеть молча и сильно верить, а электрический свет не мешает, иначе как бы мы читали показания буквенного круга? Положили лёгкие пальцы на опрокинутое блюдце, Кока был поначалу наиболее недоверчив, чтобы другие не двинули, – но поведение блюдца превзошло фантазию любого из нас: некоторые вызванные иностранцы не могли справиться с русской азбукой (нам в голову не пришло заготовить и латинскую), иные русские выбирали буквы неграмотно (и потом мы догадывались, что они были в жизни неграмотны), Суворов гонял блюдечко с кавалерийской быстротой, Зиновьев – жалко ползал и оправдывался: «мы были с Лениным друзья», а кто-то на вопрос, будет ли война, уверенно ответил нам: «1940», а «кто победит?» – и стрелка блюдца три раза подряд уверенно разогналась на «С», а один раз на «Р»: СССР!
Но и не удайся эти сеансы, именно с тобою мы никогда не смеялись над мистикой и именно мне ты поведывал свои жуткие сны, систематический какой-то сон: некто странный и властный раз от разу снился тебе в одинаковой позе: сидя в кресле против тебя (и руки старческие жёлтые всякий раз на одних и тех же – в каждом сне – кресельных ручках, а лицо его было всегда затемнено, ты не видел), он посвящал тебя в поэзию, он говорил тебе всегда о твоём блистательном поэтическом будущем и иногда удостаивал открыть строчки из твоих будущих произведений – и ты во сне дрожал от счастья и восторга от их красоты, а когда просыпался – не мог вспомнить, или удерживал, записывал, как это бывает в насмешливых сказках, какой-то огрызок:
Любовь сильнее яда,
Ведь в ней все муки ада.
С тобою и с Ёськой Резниковым (как ещё на него ты не напустил Суму?) мы издавали в школе литературный журнал. С тобою и с Лидкой мы катали «роман трёх сумасшедших»: писали по очереди по главе, и не было никакого уговора о судьбе героев, а следующий пусть выпутывается как хочет. К юности уже много было написано у каждого из нас, тетрадки, тетрадки, – и наконец мы стали посылать свои произведения светилам – а светилы чаще не отвечали, а когда Леонид Тимофеев прислал разгром и моих стихов и твоих – для нас это был мрачный удар, ты помнишь? (Но ты считал: это потому он так строго тебе ответил, что ждёт от тебя больших свершений.) Тем не менее мы ещё ходили робко к областному поэту Кацу, не напечатает ли он, а из «Молота» Левин поощрял нас очень. А ещё ты завлёк меня в литературный кружок при Доме медработника, какой-то грубый партиец из «Молота» формовал там наши вкусы, – и всё равно нам, кружковцам, казалось, что музы порхают в той крохотной синей комнатке. И та же страсть в конце концов увлекла нас ездить в Москву на заочный курс литературного факультета ИФЛИ. Да там-то, в общежитии, на партах, мы втроём, с Кокой, и праздновали мою сталинскую стипендию.
Но раньше, раньше! Какая школьная пьеса (Чехов, Ростан, Лавренёв) обошлась без нашего с тобой участия? И ещё даже в дальние драмкружки мы записывались, куда-нибудь в читальню Карла Маркса, ставить катаевскую «Квадратуру круга». И на уроках литературы – какое чтение пьесы обходилось без наших ролей? И в областной драмтеатр и даже в роскошный клуб ВСАСОТР (кажется: Всесоюзная Ассоциация Советских и Торговых Работников)[232] – когда мы пропускали пойти, если билеты были со скидкой? Но ты ещё кроме того – играл на рояле, и много, так и вижу тебя с трубкою нот у музыкальной библиотеки на Николаевском (у тебя были отчасти девичьи ужимки, постоянный носовой платок в одной руке, мы звали тебя «Кирилла», но не в насмешку, а нежно, мы берегли тебя). В мир музыки ввёл меня только ты, и я благодарен тебе навек. Оперы в Ростове бывали редко и дороги, но – безплатные симфонические концерты каждый летний вечер в городском саду – это ты приохотил меня, и объяснял мне, и сколько же мы там слушали! А в предвечернем ожидании концертов, пока ещё светло, мы с книжками сидели где-нибудь на скамейке, иногда это оказывалось близ тамошнего ресторана – и тогда доносилась ещё музыка дешёвенькая, но почему-то обидно растравляющая, а главное – запахи недоступной еды, а мы всегда были голодны и отвлекались нашим чтением, если это не был «Голод» Гамсуна. Да вместе же, с Кокой, мы простояли в очереди ночь и купили
