в Патрикеевском, а по другим местам лучше и не спрашивай».
Любили к Тестову зайти московские журналисты и писатели. Более десяти лет столовался в «Большом Патрикеевском» главный редактор «Московского листка» Николай Пастухов. В мае 1883 года Пастухов привел сюда молодого Чехова - уговаривать на сотрудничество. Переговоры прошли с трудом: «Живи я в отдельности, я жил бы богачом, ну, а теперь... на реках Вавилонских седохом и плакахом. Пастухов водил меня ужинать к Тестову, пообещал б к. за строчку. Я заработал бы у него не сто, а 200 в месяц, но, сам видишь, лучше без штанов с голой жопой на визит пойти, чем у него работать», - сообщал писатель своему брату в письме от 13 мая 1883 года. В сентябре 1884 года Чехов обедал здесь с Лейкиным, обещавшим издать его рассказы. Но не издал, а Чехову нужны были деньги. И вот 1 апреля 1885 года писатель напоминает: «Когда-то я издам свои рассказики? Проклятое безденежье всю механику портит. В Москве находятся издатели-типографы, но в Москве цензура книги не пустит, ибо все мои отборные рассказы, по московским понятиям, подрывают основы (первая книга Чехова была запрещена к изданию. -А.В.)... Когда-то, сидя у Тестова, Вы обещали мне издать мою прозу. Если Вы не раздумали, то Исайя ликуй, если же Вам некогда со мной возиться и планы Ваши изменились, то возьму весь свой литературный хлам и продам оптом на Никольскую. Чего ему валяться под тюфяком? На случай, ежели бы Вы когда-либо, хотя бы даже в отдаленном будущем, пожелали препроводить меня на эмпиреи, то ведайте, что я соглашусь на любые условия, хотя бы даже на ежедневный прием унца касторового масла или на переход в магометанскую веру». Первый большой сборник Чехова «Пестрые рассказы» вышел в 1886 году в журнале «Осколки».
Завсегдатай трактира Охотного ряда Антон Чехов
Татьянин день бывшие выпускники Московского университета также отмечали у Тестова, удостоившись внимания Чехова: «Сто тридцатая Татьяна отпразднована en grand и с трезвоном во вся тяжкая. Татьянин день - это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла. В Патрикеевском <...> и прочих злачных местах выпито было столько, что дрожали стекла», - читаем в «Осколках московской жизни» 19 января 1885 года.
А вот на следующий год, видимо по причине его неюбилейности, все прошло более гладко: «Отдельными кружками профессора университета и бывшие его студенты обедали в трактире Тестова, Большой московской гостинице и “Эрмитаже”. Товарищеские обеды эти прошли в высшей степени задушевно и весело, при воспоминании о прошлых студенческих временах и дорогой alma mater», - писал «Московский листок» 13 января 1886 года.
У Тестова в половых служил все тот же Селедкин, что работал ранее у Гурина. Репертуар его был что и прежде. Говоря современным языком, он разводил приезжих на селедку, изображая оскорбление. Как услышит это слово, так вне себя от гнева. И вот как-то раз заходит он в зал и слышит, как один из посетителей заказывает: «Селедку не забудь, селедку!» Не видя того, кто эти слова произнес, Селедкин закричал: «Я тебе, мерзавец, дам селедку! А по морде хочешь?». «Мерзавцем» оказался вновь назначенный в Москву начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант Иван Слезкин, человек суровый и важный, главный следователь по делу о революционной пропаганде, возникшей в 1874 году в половине губерний Российской империи. Всех пропагандистов и агитаторов он тогда переловил, за что был представлен к ордену.
Это был тот самый Слезкин, что сказал Льву Толстому: «Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить». Так что невоздержанного и алчного Селедкина Слезкин мог отправить вслед за агитаторами, ведь слава тестовского полового была хоть и почтенна, но не настолько, как у великого русского писателя. Тем более что угроза дать в морду селедкой могла быть интерпретирована как покушение на жизнь государственного деятеля. Но то ли уговоры самого Тестова подействовали (официант - профессия тяжелая, с людьми приходится работать), то ли потому, что адъютантом генерала служил ротмистр по фамилии Дудкин (музыкальная фамилия!), Слезкин сжалился. Ничего Селедкину не сделалось, только после этого случая свою привычку ему пришлось забыть.
У Тестова нравы были еще те. Иностранцы и москвичи кушали у него отдельно, в разных залах. Как-то изголодавшийся после своих среднеазиатских турне в трактир в Охотном ряду заглянул знаменитый художник-баталист Василий Верещагин: «Последний раз я возвратился из Туркестана через Сибирь; по курьерской подорожной скакал 4 недели сряду, то делая по 250 верст в сутки, то кружась целую ночь в снежной вьюге за 2,3 версты от станции. Еда была, конечно, не знаменитая, и, признаюсь, мысль о хорошем обеде в Москве часто занимала голову. Приехавши в “матерь городов русских”, я отправился в Патрикеевский трактир и только было расположился под звуки органа выбрать блюда, как подскочили половые с просьбою “пожаловать на черную половину”. Я был в новом романовском полушубке. - Почему же это? Ведь от меня не воняет! - Никак нет-с, только вы в русском платье. - Ну так что же? - В русском платье не полагается - пожалуйте на русскую половину. - Не бушевать же в трактире, -похлебал ухи на черной половине».
Кроме ухи, готовили у Тестова и фирменные суточные щи, к чему относились так же священно, как к выкармливанию поросят. В горшок с уже сваренными щами клали мозги, после чего его замазывали тестом и на сутки выставляли на воздух. Вокруг щей ходить полагалось только на цыпочках: «Тихо, щи доходят! Таинство!» Не дай бог мальчонке на побегушках просвистеть мимо, сам Тестов за ухо поймает и давай учить уму-разуму: «Тут щи доходят, а ты. бегом, нехристь какой!»
Но бывали и проколы. Для работников кухонь и столовых есть одна извечная проблема -куда девать пахучие излишки, кроме тех, что удается унести домой. Закупают, например, свинину или говядину, а пустить ее в производство не удается - с душком продукт, и все тут. Здесь главное оперативно ее в дело пустить и подсунуть какому-нибудь неискушенному едоку. Купец Иван Слонов рассказывал, как еще мальчиком работал он в башмачной лавке Ножевой линии. И вот как-то хозяин, лавочник Заборов, вреднющий старик-скряга,
