В «Морене» тоже вряд ли встретят пониманием. Наплевать.
Наталья, известное дело, плешь проест, хотя и разведены они. Не обрадуется тому, что у Ярополка братик появится или сестричка, ох не обрадуется. Обвинит в половой распущенности. (А сама в «платье для коктейлей»… ходила куда–то. И со ЗНАКОМЫМ на «ТОЙОТЕ» по ухабистой улице Желябова взад–вперед разъезжала.)
Кто наверняка будет доволен — так это Генка. Ему тетя Аня на неопределенное время перестанет добродетельного кузена Сигизмунда в пример ставить.
Аська поддержит…
Оборвав бессмысленные раздумья, Сигизмунд пошел к Лантхильде. Постоял над ней, пальцем по ее белесым бровям провел. Лантхильда себе на живот показала:
— Барнило, Сигисмундс. Йаа…
— Да уж понял, что барнило, — сказал Сигизмунд.
Дитђ, небось, белее сфагнума родится…
Она поглядела на него умудренно. Так называемый «взгляд мадонны». Они все так смотрят. В голове пеленки с чепчиками вертятся, а взор такой, будто все тайны мироздания постигли.
— А ты теперь у меня, поди, отупе
—е–ешь… — молвил Сигизмунд.
* * *
В городе бушевала эпидемия гриппа. Вернее, двух гриппов. Один тяжелый. Светка свалилась с высокой температурой. Это теперь не меньше, чем на неделю.
Звонила Наталья. В детском саду объявлен карантин, Ярополка пришлось забрать домой. Наталья говорила в этот раз очень много. В частности, требовала, чтобы Сигизмунд забирал к себе Ярополка на день, потому как у нее, Натальи, работы невпроворот.
— Ты там в своей «Морене» все равно дурью маешься. В конце концов, это твой ребенок тоже.
— У нас тут грипп, — соврал Сигизмунд. И покашлял в трубку.
Наталья, естественно, Сигизмунду не поверила.
— Врешь ты все. Ты всегда врешь.
— Я вру? — Сигизмунд аж задохнулся. — У меня бухгалтер, между прочим, болеет.
— Крысиного яду переела?
— Сама ты крыса, — как–то уж очень по–детсадовски отозвался Сигизмунд. — Я, кстати, крысу завел. Белую. Касильдой зовут.
— Видела я твою крысу.
— Где ты могла ее видеть?
— В гробу, в белых тапочках. Ладно, пока.
Короткие гудки.
Сигизмунд посидел в задумчивости, глядя перед собой. И правда, грипп. Даже два. Как бы Лантхильду уберечь? Еще родит кого–нибудь… не того. Она, правда, болела каким–то гриппом. Но неизвестно еще, какая у нее иммунная система. В тайге все немного иначе. Там свой микроб.
Сигизмунд отправился в гараж и приволок оттуда здоровенную ультрафиолетовую лампу. В начале перестройки откупил за бутылку у мужичка в поликлинике. Лампа убивала все. Видно было, что произведена на серьезных предприятиях серьезными людьми в ходе конверсии. Последнее, меньшое, дитя ВПК. Жесткость и интенсивность излучения была невероятная. Мужичок, пряча бутылку, уверял, что лампа отличная: Минздрав предписал в детских поликлиниках такие устанавливать.
Сигизмунд принял решение облучать помещение два раза в сутки. Лантхильда этой возни не понимала. Но от нее и не требовалось. Главное, что послушно от лампы отворачивалась, — Сигизмунд запретил смотреть. Накрепко. Даже когда лампа была выключена, Лантхильда все равно на нее смотреть остерегалась.
Сигизмунд много занимался теперь извозом — другого не оставалось. Почти все деньги уходили на фрукты для Лантхильды. Вечерами он выводил ее гулять. Пусть двигается.
Ее тошнило по утрам. Заедала черным хлебом с солью. Мяса есть не могла. К вечеру наоборот — нападал жор. В последнее время и ночью вставала, пробиралась на кухню, гремела холодильником.
Лантхильда стремительно начала толстеть. Живота у нее еще быть не могло, и Сигизмунд понимал это, однако воображение уже рисовало ему симпатичный упругий животик. А в животике — маленький Сигизмундик Лантхильдович.
Звонила мать. Дипломатично спрашивала сына, как живет, почему редко звонит, в гости не заезжает. Сигизмунд сослался на занятость. И главное — на грипп. Мол, никак отболеть не могу.
Мать почему–то позвонила не домой, а на работу.
Медленно подползал февраль. Зарплата пришла и улетела почти незаметно. Заболел Федор. Зато вышла Светка.
Теперь Сигизмунду приходилось ездить по заказам — за Федора.
В один из дней выбрал время и с покаянным видом явился к тете Ане. До этого пришлось выдержать тяжелый разговор с матерью — та выдала ему по всей программе. Сказала, что тетка ужасно обиделась. Мол, Гоша мог бы и вспомнить. Сколько в детстве… Ждала его, пирожков напекла…
И опять мать звонила на работу.
— А что ты домой не звонишь? — спросил Сигизмунд. — Я теперь в офисе не сижу, случайно застала…
— Да я уж ВАМ мешать не хочу, — сказала мать ядовито. — Что уж надоедать… У ВАС там своих забот хватает…
Сигизмунд пропустил это мимо ушей.
Привез тете Ане подарок — снятый с полки альбом Константина Васильева. Тетя Аня была помешана на патриотической идее.
Сигизмунд условно делил всех дам постбальзаковского возраста на две категории: на тех, кто читает дамские романы и смотрит мексиканские сериалы, и на тех, кто увлечен православием и национальной идеей. Всем этим дамам вследствие общего упадка сексуальности в СССР в свое время катастрофически не хватило любви. Оказавшись на гигантском торжище перестройки, они лихорадочно принялись наверстывать упущенное — пусть только теоретически. Способ сублимации определялся, как правило, уровнем интеллекта. Более умные грезили о возрождении России, более простые погружались в бесконечные похождения непотопляемых Катрины, Марианны, Джоанны и прочих кринолиновых блядей.
— Здрасьте, тетя Аня, — потупясь, начал с порога Сигизмунд.
— Вспомнил? — сухо спросила тетя Аня.
Генки в этот раз дома не было.
Сигизмунд развел руками и молвил:
— Тетенька, прости засранца.
Тетя Аня засмеялась, махнула на него полотенцем.
— Иди уж… Как чуял — сегодня опять пирожки пекла…
* * *
Несколько дней подряд город сотрясали магнитные бури. То есть, это по радио сообщалось, что магнитные бури и активное солнце, а выражалось все это в головной боли по утрам, в повышенном давлении, в раздражительности и озлобленности граждан. У подъезда уже несколько дней стоял «фордяра» с разбитой мордой. Снег проникал под смятый, перекошенный капот. Сигизмунд злорадствовал.
Мать звонила Сигизмунду — жаловалась на плохое самочувствие. Умоляла ездить поосторожнее: участились аварии. Сигизмунд и сам по возможности за руль лишний раз не садился. Нехорошо было в городе. Тревожно. Так тревожно, что хоть волком вой.
Вчера пьяного видел — сидит себе под стеной, задрав голову к серым небесам, и воет от души в голос… Постоял, послушал, поддержал. Мысленно, конечно.
А Лантхильде все нипочем. Она делом занята — ребенка вынашивает. Вслушивается во что–то такое, Сигизмунду неслышное… Болтает больше прежнего. Что увидит — о том болтает, путая русские и таежные слова. Как птичка. Точнее, как птица. Крупновата для «птички».
Но вот минул день, и снова они выходят из дома вдвоем. В городе тихо, безлюдно. Тревога на ночное время улеглась. Протяжно, с нарастанием, грохочет сползающий с крыш снег. То тут, то там. То ближе, то дальше. И так по всему городу. Вдалеке воют милицейские сирены, но этот звук не нарушает тишины.
Город отдыхает. Он залит мертвенным, светом фонарей. Петербург подобен чиновнику в болотного цвета вицмундире, застегнутом под самое костлявое горло. Он до сих пор подобен чиновнику. Для того, чтобы одухотворить его ночные пустынные улицы, достаточно фигуры какого–нибудь пьяницы, праздно бредущего вдоль обшарпанных стен. А подчас и пьяницы не нужно — город живет своей таинственной, мертвецкой какой–то и в то же время чрезвычайно цепкой жизнью.
Вечером пятого февраля шел снег. Он пал разом на все, закрыв лужи, следы, обломки льда, разбросанный мусор… В этот день Сигизмунд с Лантхильдой вышли из дома поздно. Была ночь. Когда спускались с крыльца, тишину разорвал душераздирающий вопль. Казалось, с какого–то ребенка живодеры пытаются содрать кожу.
Лантхильда вздрогнула, прижалась к Сигизмунду, застыла.
По взвинчивающейся спирали пошел ответный вопль. Он улетал в небесные сферы, утончаясь, казалось, до ультразвука.
— Мьюки, — спокойно пояснил Сигизмунд. — Весна, Лантхильд, на подходе. Гляди…
Когда они вышли во двор, Сигизмунд показал ей: на двух крышках люков двумя неопрятными кучами сидели два кота и натужно выли. Наконец у одного кота сдали нервы. Он бросился бежать. Второй погнался за ним. По снегу быстро пролегли две стежки мелких следов.
Лантхильда хихикнула.
— Мьюки мал, орьот гроомко.
— Да уж, — согласился Сигизмунд, радуясь тому, что с ними нет кобеля. Вот уж кто орьот гроомко.
Кобеля они оставили дома, потому что Лантхильда попросила покатать ее на машине. Любила девка ночные поездки по городу. И хотя ей нужно было сейчас много двигаться (для чего и затевались эти вечерние прогулки), Сигизмунд ей не отказывал. Делал с ней пару кругов по двору, потом катал.
