– Пойдешь со мной, – сказал старик Куниэде.
За поворотом открылся павильон-флигель. Пройдя через крытую галерею, они вошли в него и очутились в передней, из которой двери вели в две большие комнаты.
Несмотря на суровые холода, стоявшие в конце февраля, седзи и застекленные ставни были раздвинуты. Вдали виднелось озеро Асиноко. На большом лакированном столе, который стоял посреди комнаты, лежал ворох исписанных бумаг. Тут же был расписной лакированный ящичек с кисточками для письма тушью. Тяжелая темно-зеленая тушечница напоминала застывший водоворот. Куниэда вспомнил, что однажды видел такую тушечницу на выставке. На дне этого темно-зеленого водоворота, на корочке засохшей туши поблескивала золотистая звездочка. Палочка для туши – в стиле эпохи Чинского двора, но, кажется, японской работы – была украшена листьями бамбука, выведенными золотой пыльцой. На краю ящичка лежала толстая кисточка, влажная, словно ее только что окунули в тушь. В комнате было много книг, географических карт, ежегодников. Здесь можно было увидеть и европейские издания, и древние рукописи в свитках.
В комнате находились трое: в углу сидел изможденный усталый мужчина средних лет, по-видимому помощник, за столом – миниатюрный человек в стального цвета кимоно смотрел, скрестив на груди руки, за раздвинутые седзи, а рядом с ним – в стеганом ватном кимоно тот, что походил на монаха. Глаза его были полуприкрыты, ладони соединены на животе. На столе перед ними лежали три огромных конверта с несколькими иероглифами на лицевой стороне.
– В общем, почти закончили… – сказал тот, что смотрел на открывающийся за седзи пейзаж. Он опустил руки и кивнул в знак приветствия.
– О, готово? – старик кивнул в ответ и с помощью девушки пересел с кресла на пол. – Значит, августейшая семья отправляется в Швейцарию…
– Да, – ответил миниатюрный мужчина. – А младшие члены императорской семьи – в другие страны. Один в Америку, другой в Китай, а третий, если удастся, – в Африку…
Миниатюрный человек повернулся в сторону Куниэды. И Куниэду потрясло его лицо: за неделю профессор Фукухара изменился до неузнаваемости. Его еще недавно по-детски пухлые и округлые щеки впали, провалились глубоко глаза, и без того свинцовый цвет лица усугубляла отросшая щетина. Он походил на доживающего последние дни ракового больного. И только глаза его ярко пылали – два последних уголька на пепелище духовной энергии.
– Погибнет более половины… – тихим, бесстрастным голосом проговорил профессор. – Да и оставшимся в живых… придется горько…
– Вы разделили всех на три группы… – старик смотрел на конверты. – Вот как…
– Нет, это не три группы, а три возможных варианта, – откашлявшись, заговорил профессор Фукухара. – Один на тот случай, если японскому народу удастся в будущем иметь свою страну, второй – если японцы расселятся в других странах и там ассимилируются… и последний – на тот случай, если ни одна страна в мире нас не примет…
– В третий конверт вложен еще один конверт. Там – четвертый вариант, где высказывается крайний взгляд на вещи, – тихо произнес монах. – Откровенно говоря, мы все трое хотели было на нем остановиться. Но тогда наша работа совершенно не отвечала бы поставленной задаче. Так что написали в качестве особого мнения, отдельно.
– Суть его в том, чтобы ничего не предпринимать, – пояснил профессор. – Все остается так, как есть, и никаких мер, ничего…
Да вы что!.. – едва не вырвалось у Куниэды. – Что же это, все японцы до последнего – сто десять миллионов человек – должны умереть, погибнуть? Да чем только эти ученые занимаются?!.. На кой черт они нужны…
– Вот оно как, – старик Ватари не отрывал взгляда от третьего конверта. – Такое мнение, значит, тоже появилось… Да…
– Может быть, именно в этом исключительность японского народа. У японцев может появиться такое мнение… – монах приподнял веки. Казалось, он убеждает самого себя.
– А вы все трое, прежде чем сделать такое заключение, подумали о своем возрасте? – старик острым взглядом скользнул по лицам собеседников.
– Как вам сказать… – пробормотал Фукухара, вновь оборачиваясь к раздвинутым седзи.
– Ханаэда, поди сюда, – сказал старик девушке, сидевшей у порога. – Прошу вас, полюбуйтесь этим полным свежести и надежд созданием. Она еще не познала любви. О таких вот девушках вы подумали?.. Или, скажем, о детях?
– Как вам сказать… – повторил Фукухара.
Куниэда даже не заметил, что его руки, лежавшие на коленях, стали мокрыми и сжались в кулаки. Его бил озноб. Эти ученые, они что – звери…
– Как бы то ни было, это крайняя точка зрения… – монах опять прикрыл веки. – Для нас это своего рода исходная позиция, отталкиваясь от которой можно продумывать различные варианты…
– Да, исходная позиция… Она гласит: ничего не искать, ничего не требовать от мира, от других стран… Япония может надеяться только на Японию… – голос профессора стал совсем безжизненным. – Мир еще не устроен, чтобы Япония могла у него что-либо требовать. Человеческое общество на нашей планете еще не обеспечивает гражданину любой страны право жить в любом государстве. И надо полагать, что такое положение вещей сохранится довольно долго. Это исходный момент. Японскому народу, потерявшему свою территорию, придется просить другие народы, чтобы его – из милости! – пустили в какой-нибудь закоулок. Однако, если просьбы будут отвергнуты, японцы не должны настаивать. А если они все же где-то устроятся, то будут жить, рассчитывая только на себя…
– Декларация прав человека… – вмешался, не выдержав, Куниэда, – …гарантирует право на жизнь любому человеку, если он… любое правительство…
– Декларация есть декларация… – почти беззвучно пробормотал профессор Фукухара. – А такого права, на котором мог бы настаивать один человек перед всем человечеством, к сожалению, нет, оно еще даже не сформулировано. Ведь и с тех пор, как в каждой стране были закреплены законом права и обязанности граждан и правительства, прошло совсем немного времени…
– Если даже мы выживем, потомкам… им придется страдать… – тихо кивая сказал старик. – В любом случае, захотят ли они оставаться японцами или не захотят… Поведение японцев будет регламентироваться не Японией, а внешним миром… Было бы легче, если бы исчезло само понятие «Япония»… Японцы превратились бы просто в людей… Но этого не получится… Ибо культура и язык – историческая «карма»… Если бы и Япония как государство, и народ ее, и культура, и история сгинули бы разом, было бы по-своему хорошо… Но японцы все еще молодой народ, волевой народ, его «карма» жить еще не кончилась…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
