тебя своим красноречием и открыть тебе глаза на загадки древности, тщетно рассказывают о благородных и воинственных деяниях. Скоро тебе исполнится тринадцать, но ни разу не выказал ты ни малейшего желания превзойти сотоварищей. Великие мужи воспитываются не в укромных уголках в истоме и неге, великие правители, способные повелевать странами, вырастают не на любовных стихах! Принц должен действовать смело и явить себя миру. Очнись же! Прекрати испытывать мое терпение, ибо слишком долго позволял я тебе прохлаждаться подле Зулкаис. Пусть она, изнеженное создание, по-прежнему играет среди цветов, тебе же не следует проводить в ее обществе все время с рассвета и до заката. Я вижу, что это она развращает тебя.
Говоря все это, Абу Тахир Ахмад сопровождал слова гневными и грозными жестами; потом он схватил моего брата за руку и увлек прочь, а я осталась одна и погрузилась в пучину горечи и отчаяния. Ледяное оцепенение сковало меня. Хоть солнце по-прежнему ярко сияло и лучи его искрились на волнах, мне показалось, что наступила ночь. Бросившись ничком на землю, я исступленно целовала сорванный Калилой цветок померанца. Взгляд мой упал на рисунки, что он чертил на земле, и слезы полились с новой силой.
– Увы мне! – воскликнула я. – Все кончено. Благословенные времена никогда не вернутся. Зачем же отец винит меня в том, что я развращаю Калилу? Какой же вред я могу причинить брату? Почему наше счастье так оскорбляет отцовские чувства? Если бы счастье было преступлением, ученые мужи непременно сказали бы нам об этом.
Моя нянька Шамела застала меня в приступе бессилия и уныния. Чтобы развеять их, она немедля препроводила меня в рощу, где среди золотых птичьих клеток, коих во дворце было множество, играли в прятки юные обитательницы гарема. Птичий щебет и шепот чистых ручьев, бегущих по древесным корням, немного утешили меня, но вот настал час, когда ко мне обычно приходил Калила, и даже эти звуки перестали радовать меня и лишь усугубляли мои страдания.
Заметив, как тяжело вздымается моя грудь, Шамела отвела меня в сторонку, положила ладонь мне на сердце и внимательно вгляделась в мое лицо. Сперва я покраснела, потом побледнела, и все это было видно очень отчетливо.
– Я вижу, тебя опечалило отсутствие брата, – сказала нянюшка. – Вот к чему привела та странная метода, по которой вас обучают. Нужно читать священный Коран, чтить законы Пророка и верить в милосердие Аллаха – вот молоко, что остужает лихорадку человеческих страстей. Ты не ведаешь той тихой радости, какую можно испытать, вверяя душу небесам и беспрекословно подчиняясь их воле. Увы, эмир желает предвосхитить будущее, тогда как его следует смиренно принимать. Осуши свои слезы: быть может, Калила не печалится вдали от тебя.
– О! – воскликнула я, смерив ее злобным взглядом. – Ни на мгновенье не поверю я, будто он не печалится, иначе мне было бы во сто крат горше.
Услышав мои слова, Шамела вздрогнула и вскричала:
– О небеса, почему же он не послушал моего совета и совета Шабана и отдал вас на обучение блажным мудрецам, а не оставил, как и пристало истинно верующему, в объятиях благословенного невежества. Меня тревожат твои пылкие чувства. Нет, не тревожат, но вызывают негодование. Смирись же, отдайся невинным удовольствиям, и пусть душа твоя не скорбит, даже если Калила не разделяет их с тобой. Он мужчина, а значит, создан для труда и лишений. Разве ты последуешь за ним на охоту? Будешь стрелять из лука и метать копья? Ему надлежит искать общества достойных его мужей, а не расточать впустую лучшие годы подле тебя среди беседок и птичьих клеток.
Ее отповедь не произвела желаемого эффекта, – напротив, от ярости я совсем потеряла разум. В гневе вскочила я на ноги, изорвала свое покрывало на тысячу клочков, расцарапала себе грудь и громко закричала, жалуясь, что нянюшка якобы набросилась на меня.
Прятки тут же были позабыты. Принцессы и наложницы столпились вокруг; они не питали ко мне большой приязни, ведь я была любимицей Калилы, но мои слезы и сочащиеся кровью раны, которые я сама себе нанесла, обратили их против Шамелы. Увы, бедная женщина как раз недавно подвергла двух юных невольниц суровому наказанию за кражу гранатов, и эти две змеи, желая отомстить, подтвердили мои слова. Они побежали к отцу и пересказали ему мою ложь; с ним тогда не было Шабана, к тому же он пребывал в благостном расположении духа, ибо мой брат только что попал копьем прямо в глаз крокодилу, а посему эмир приказал привязать Шамелу к дереву и немилосердно высечь.
Ее неумолчные крики терзали мое сердце.
– Ты, которую я носила на руках и кормила своим молоком, почему же ты обрекаешь меня на такие муки? – кричала она. – Вступись за меня! Расскажи всем правду! Ведь я лишь пыталась спасти тебя и не дать тебе рухнуть в темную пропасть, в которую рано или поздно столкнут тебя твои дикость и необузданные желания, и лишь за это плоть мою немилосердно рвет на куски кнут.
Я хотела было попросить, чтобы ее отпустили и избавили от наказания, но тут будто демон нашептал мне, что это Шамела и Шабан подговорили отца сотворить из Калилы героя. А потому я отринула всякое сочувствие и закричала, чтобы ее пороли до тех пор, пока не сознается в своем проступке. Этот ужас прекратился лишь с наступлением ночи. Несчастную отвязали от дерева. Друзья нянюшки, а было их немало, врачевали ее раны. На коленях молили они меня отдать им чудодейственный бальзам ученых мужей, которым я владела. Я отказалась. Тогда они прошли мимо с носилками, на которых лежала Шамела, нарочно помедлив передо мною. Грудь Шамелы, на которой я так часто засыпала, была вся в крови. При виде этого зрелища во мне проснулась память о том, как ласково нянчила она меня во младенчестве, сердце мое наконец дрогнуло, и я разразилась слезами и поцеловала руку, которую несчастная тянула к чудовищу, вскормленному ее собственным молоком; затем я поспешила за бальзамом, сама смазала ей раны, умоляя простить меня, и во всеуслышание призналась, что виновата во всем лишь я.
Стоявшие вокруг содрогнулись от моих слов и отпрянули от меня в ужасе. Шамела, хоть и полумертвая от боли, увидев это, прижала к губам край своих одежд, чтобы не стонать так громко, не огорчать меня и не усугублять то страшное положение, в котором я по собственной вине оказалась. Но все было напрасно. Слуги и домочадцы бежали, наградив меня злобными взглядами.
Шамелу унесли, и я
