нехорошо.
Коцебу писал Рейнеке: «П[авел] Степанович] как бы ищет смерти, разъезжая под самым убийственным огнём; недавно матросы без церемонии сняли его с лошади и отнесли в место, более безопасное. Он один ездит по линии, воодушевляя своим присутствием и матрос[ов], и солдат»316. Племянник Нахимова Платон Воеводский жаловался: «Совет “беречь себя” совершенно бесполезен. Нет даже никакой возможности уговорить его надеть шинель или пальто».
Рейнеке огорчился и решил вразумить друга: «...для чего нужно без нужды пускаться в самые опасные места и подвергать себя убийственному огню? К чему искать смерти? Рассуди хладнокровно и увидишь, что эта отвага для главного действующего лица не только бесполезна, но даже вредна и опасна общему делу: тебя убьют, и дух чинов, имеющих доверие и надежду единственно к тебе, упадёт».
Нахимов благодарил друзей и родственников за попечение, но надевать серую солдатскую шинель, как было приказано всем офицерам, наотрез отказался. «Хожу... по батареям в сюртуке и эполетах потому, что мне кажется, морской офицер должен быть до последней минуты пристойно одет, да как-то это даёт мне больше влияния не только на наших, но и на солдат. Право, мне кажется, некоторые из наших засмеются, а других даже до сердца тронет, если увидят меня в солдатской шинели»317. Он как-то сказал, что, может быть, и снял бы сюртук, да все в Севастополе настолько привыкли видеть его с эполетами, что сочтут их отсутствие за плохой знак.
В 1855 году Павлу Степановичу исполнилось 53 года; как он сам говорил, лучшая половина жизни была прожита, мальчишеский восторг и позволительное юности молодечество давно прошли. В его поведении не было и намёка на фатализм, и уж точно он не искал «упоение в бою и бездны мрачной на краю» — это было совершенно не в его характере.
Ни убитый на Малаховом кургане Корнилов, ни Истомин, которому ядром оторвало голову, смерти не искали. Её вообще в Севастополе не нужно было искать — она сама находила своих жертв среди генералов и рядовых, адмиралов и матросов, врачей и сестёр милосердия, пожилых и детей. На подобный же упрёк Тотлебен отвечал в письме: «Я не подвергаю себя опасности, потому что в Севастополе опасно повсюду, даже в той комнате, где пишу. Вчера штуцерная пуля убила здесь человека». Так не лучше ли было смотреть смерти в лицо?
Кстати, не одному Нахимову приписывали «поиски смерти»; о князе М. Д. Горчакове, сменившем Меншикова на посту командующего, тоже говорили после сражения на Черной речке, что «он искал смерти, кидаясь всюду под ядра и пули». «Но это несправедливо», — возражал его адъютант318.
К тому же свободного времени, чтобы предаваться размышлениям о жизни и смерти, в Севастополе не было. Когда Нахимов писал о безначалии после гибели Корнилова, он не преувеличивал. В Севастополе рассказывали такой анекдот, сильно смахивающий на правду: «Истомин, не получивший удовлетворения на какое-то своё требование... послал сказать полковнику Попову (помощнику начальника гарнизона. — Н. П.), что у него одно орудие повёрнуто на город и что если он не получит требуемого, то пошлёт бомбу в Екатерининский дворец, в котором помещались Моллер и Попов»319.
В ноябре начальника севастопольского гарнизона Моллера сменил Д. Е. Остен-Сакен. В отличие от предшественника он иногда выезжал на бастионы, поэтому смог оценить способности Нахимова как организатора и его авторитет среди моряков и просил Меншикова назначить Нахимова своим помощником. Однако Меншиков этого не сделал.
«Вы, верно, полагаете, что я имею какое-либо влияние на управление Севастополя, — отвечал Нахимов на письмо Метлина. — Напротив: менее, нежели кто-нибудь... Зная меня хорошо, Вы, конечно, поймёте, что я говорю это не из желания властвовать или управлять. Князь запёрся на Северной стороне, ни во что не входит, и к нему нет никому доступа, а между прочим, по всему управлению, в особенности по городу и войскам, страшный хаос». Доказательство хаоса: вместо гнилой «Силистрии» по ошибке затопили корабль «Гавриил»! Это письмо Нахимова полно горечи и сожаления. Как можно оставить город без власти, когда неприятель сидит в траншеях в 85 саженях от 4-го бастиона, цепь его стрелков расположилась близ хутора 42-го экипажа, где летом жили на отдыхе; наконец, когда нет пороха? А ведь войск в Севастополе и окрестностях было достаточно: 22 октября прибыли 10-я и 11-я пехотные дивизии, численность гарнизона увеличилась до девяноста тысяч человек; вместе с флотскими Нахимов насчитал до ста тысяч и не понимал: «...чего ещё ожидают и отчего мы не действуем наступательно?» Но Меншиков после Инкермана как будто утратил веру в себя и совершенно устранился от дел.
Второй месяц осады
В ноябре Нахимов сосредоточил всё внимание на укреплении 4-го бастиона. Бастион этот занимал важное стратегическое положение, с него открывалась панорама всей Корабельной стороны — Корабелки, как говорят в Севастополе. Обустроен он был хотя и наспех, вопреки всем правилам фортификационной науки, но задачу свою выполнял. Бруствер был прорезан узкими амбразурами, из них выглядывали трёхпудовые орудия, снятая с корабля 68-фунтовая каронада и четыре 36-фунтовые пушки, позади находилась мортирная батарея. «Всё это, считая с прислугой и прикрытием, — вспоминает артиллерист А. И. Ершов, — тесно местилось между двумя огромными траверсами на самой небольшой площадке. Офицер, взросший на книгах и слепо следующий правилам фортификации, ужаснулся бы от всего сердца при виде таких узеньких мерлонов (участков бруствера между бойницами. — Н. П.), таких причудливо-неправильных фронтов укреплений, устроенных вдохновением Тотлебена, как бы наперекор всякой рутине, всем преданиям состарившейся науки»320.
Каждый день противник методично разрушал 4-й бастион, и каждую ночь защитники старательно его восстанавливали. Туры, мешки с землёй, деревянные брусья — всё шло для укрепления брустверов, которые строились и утолщались не для красоты и щегольства, соответствия правилам фортификации или симметрии, а единственно для ведения огня по неприятелю.
Первые два месяца на бастионе не было блиндажей, матросы и солдаты размещались в казармах неподалёку. Французы высоко оценивали боевой дух и стойкость защитников Севастополя, а расположению их в казармах страшно завидовали. «Русские защищаются ожесточённо и с большим смыслом, геройски обороняясь за своими укреплениями... Они оказываются такими же хорошими солдатами в бою, как и прекрасными тружениками в оборонительных работах, — писал домой французский офицер. — Кроме того, они живут в казармах, между тем как мы находимся под открытым небом, подвергаясь жестокостям зимы»321. Ну что ж, в Крым их никто не звал, могли бы зимовать в Париже. Когда разведка донесла, где находятся казармы, то французы раскатали
