Лила Константинос
И свидетели сего отомстят за нас
Их окружили у кромки леса. Местный булочник, его жена и пятеро их детей, стоя спина к спине, отмахивались от толпы выкрикивающих проклятья крестьян. Булочник был невысок и одутловат, он неуверенно держал обеими руками топор и вскидывал его перед собой всякий раз, как кто-то делал шаг в его сторону. Булочница с остервенелым выражением лица махала серпом, а трое дочерей и два сына, возрастом от шести до десяти лет, угрожающе щерили зубы и сгибали пальцы хилых ручонок, изображая когтистые лапы. Все они были полураздеты и босы, но содрогались вовсе не от зимней стужи.
Прошло уже больше двух часов, как преследователи сначала пытались ворваться в дом, затем бежали по улицам деревни за сбежавшим через окно семейством, сопровождая погоню выкрикиванием угроз и улюлюканьем. Теперь дело близилось к завершению. Никто не решался приблизиться, но, когда через толпу протиснулся вперед плотник с двухметровой дубиной, крики усилились: «Уничтожить нечисть!», «Сжечь отравителей!», «Повесить их с содранной кожей!», «Да покарает вас бог!». Плотник ловко вырвал из руки булочницы серп, зацепив его концом дубины, раскрутил вверху и зашвырнул далеко в сторону. Затем тем же концом резко ударил булочника в колено. Как только тот рухнул на землю, сверху его накрыла толпа односельчан.
Спустя полчаса местность опустела. Кружащая над опушкой воронья стая смотрелась гармонично на фоне стройных красавцев-дубов, быстро покрываемых крупных хлопьями внезапно пошедшего снега. И только их резкое, почти непрерывное карканье побуждало вглядеться вверх, под темные кроны деревьев. Семеро растерзанных тел, раскачивающихся от толчков когтистых птичьих лап и мощных клювов, заставляли бежать прочь каждого любопытного путника. Пройдет немало лет, пока эти дубы спилят.
Шел 1700 год… До правления Людовика XY, при котором “охоту на ведьм” будут осуждать, еще немало лет. А пока жители Бретани, наполненные необразованностью и животным страхом, как умели, расправлялись с теми подозрительными соседями, кого считали виновниками голода, непогоды и мора.
Через два десятилетия в близлежащем Ренне произойдет крупный пожар. Для отстройки города вырубят много леса.
* * *
«Я пишу это не для того, чтобы оправдаться, нет. Для меня не важно, будут ли мои наследники — племянники и их дети, вспоминать меня, и более старшее поколение нашей семьи, добрым словом. Просто мне кажется, что пора остановить эту кровавую игру, традиционную для нашего рода уже как два столетия.
Крис и Джулия, мои дорогие племянники, которых я так мало видел! После моей уже очень близкой смерти вам достанется этот дом, потому призываю вас захоронить все останки, скрытые под этой крышей. Это письмо послужит доказательством вашего не соучастия в произошедших преступлениях. Далее вы можете поступать с домом по своему усмотрению — продать, сделать из него музей, магазин, оставить домашним отелем.
Итак, к делу. Когда я был маленьким, помню, что отец постоянно делал в доме мелкий ремонт. То перекладывал частично кирпичную кладку или менял глиняное заполнение стен, между дубовыми стойками, то вскрывал половицы, то в погребе долбал пол. Став постарше, я заметил, что изменений эти «ремонтные работы» практически не вносили. Разобранная часть стены восстанавливалась в том же виде, доски поднимались и укладывались в прежнем порядке, и даже в погребе старый кирпичный пол вернулся на своё место, хотя удобнее его было заменить на бетонный.
Когда я спросил отца, для чего он это делает, получил ответ: «Может когда-нибудь и узнаешь.»
Когда-нибудь наступило после его смерти. Я узнал.
У нашего семейства, обосновавшегося в Ренне и более трех веков владеющего двумя этажами старинного деревянного дома на Rue de la Psalette, есть сильная характерная черта — мы даём выход своей ярости, не взирая на последствия. Что это — плохая наследственность, дурное воспитание или последствия кровосмесительного брака между моим прапрапрадедом и его кузиной? Вопрос без ответа. Ясно лишь, что кровь Фрессонов обуздать непросто, но я надеюсь, что у детей моей сестры, выросших не в старом родовом доме, а в домах их отцов, наследственность другая.
Итак, в каждом поколении после затяжной ссоры или в приступе внезапной ярости, кто-либо убивает сородича или иного недруга, и для сокрытия преступления, прячет его тело в доме, оставляя покаянное письмо для потомков, мол, здесь в доме погребена ваша бабушка или дядя, завещаю отыскать и тайно перезахоронить на кладбище.
Зачем оставлять письмо? Насколько я понял, это повелось от того самого прапрапрадеда, имевшего настолько вызывающий нрав, что ради наслаждения пересудами о его персоне, он женился на собственной кузине с хорошим наследством, бывшей старше его на 12 лет и которую, скорее всего, не любил. Хотя, может и любил, и даже, как говорится «до гробовой доски», потому что спустя четыре года после свадьбы, замуровал несчастную жену в подвале. А на его лице надолго поселилась скорбная маска покинутого супруга, от которого «с любовником сбежала горячо любимая жена», оставив на память о себе малолетнюю дочь. Наверное, ему очень хотелось похвалиться тем, как он провел всю родню и знакомых, а сделать это без последствий для себя можно было только в собственной предсмертной записке…
Перебирая старые бумаги и записи, я узнал, что мой отец искал труп нашего соседа Вильгельма, которого надежно упрятал под старинными кирпичами погреба его отец, заревновавший того к первой жене, моей настоящей бабке, умершей от белокровия вскоре после моего рождения. Еще раньше мой дед, переложил две каменные стены, выходящие на задний двор, в одной из которых нашел-таки останки двоюродного брата, замурованные там его отцом по указанию жены, которая в лучших традициях своей семейки, размозжила тому голову в припадке ярости во время дележки дома.
А еще ранее прапрабабка (та самая, первой получившая письмо от родителя с наказом найти в подвале останки её матери), сожгла в печи своего мужа, прах которого послужил удобрением в небольшом саду на заднем дворе, а череп был найден потомком, унаследовавшем дом, при ремонте дубового подножия огромного обеденного стола.
Бабкин скелет я обнаружил через 6 лет поисков, начавшихся после кончины моего папаши, когда, разбирая его письменный стол, нашел конверт с его признанием. Она не была ему родной матерью — высокая худая немка с маленькими острыми глазами, похожими на две горошины, и длинным худым носом. Портрет её и моего деда я нашел среди кучи барахла, когда стал единственным
