Медведько Юрий
Исповедь добровольного импотента
1
Воистину было пропето:
«О-о при-иро-ода женская! Тайна твоя — велика есть!»
Мужчины склонны представлять себя профессиональными покорителями женской вселенной. Братья, не стоит обольщаться. Мы всего лишь наивные следопыты на ее величественном лоне. Я наблюдал женщину с детства. Она была:
— Воздухом моей души.
— Родником моего чувства.
— Огнем моего тела.
— Альфой и Омегой моего мироощущения.
Овладеть ее Тайной, объять ее Содержание было моей Самоцелью. И вот, когда я был уже в преддверии, когда оставалось одно легкое движение мысли, и все женское обнажилось бы предо мной во всей своей полноте, я вдруг понял в женщине нельзя искать никакой Тайны, никакого Содержания! Ее надо просто обожать как Форму.
— Пардон! — возмутятся прогрессивные умы современности. — Что же, у женщины нет Содержания?!
Есть, конечно же, есть, спешу успокоить я их. Но для нас лучше его не искать. Не следует рассматривать женщину через микроскопы разума, но надлежит лишь ощущать сквозь призму души. Потому что, как только мы перемещаем наш субъект обожания из сфер чувственных в мир логики и от ощущений переходим к мысли, тот же час в нас исчезает иллюзия — движущая сила вожделения. А что же остается? Остается неприкрытый материализм! Вот отсюда и начинается трагедия, финал которой — добровольная импотенция.
И чтобы меня не посчитали за словоблуда или, чего доброго, за женоненавистника, я изложу ряд достоверных фактов из собственной биографии, изучив которые, вы самолично проживете тот скорбный путь от невинных ощущений через горнило страстей к трезвости мысли. И, осушив до дна чашу разочарования, вместе со мной окажетесь на пороге Истины.
2
Итак, всем известно: чтобы «вещь в себе» стала «вещью для тебя», нужна практика.
Первые мои опыты с женщиной были чисто визуальные, то есть я рассматривал все женское исключительно невооруженным глазом. Косы, платья, куклы, необузданная слезливость и комичная неуклюжесть — вот что отмечал я, наблюдая за своими сверстницами. Первые ощущения были противоречивы. Бывало, что эти существа меня забавляли и даже вызывали приятное удивление. А то вдруг я готов был причислить все женское к досадной ошибке матушки Природы. Но случилось то, что и должно было случиться.
В детском саду Полина, толстенькая девочка в кругленьких очках, предложила мне новую необычную игру. Мы уединились в деревянный теремок. Там, придерживая молочными зубками подол платьица, она спустила трусики и раздвинула пухлые ножки. Я заглянул в ее розовую щелку и… уже не мог оторваться. Я стоял и дивился. Безусловный эффект — вот имя женской тайне! Все, что было передо мной, могло уместиться в моей ладошке, а я уже готов был посвятить этому всю свою жизнь и умереть счастливым. Но Полина одернула подол, подтянула трусики и сказала, что теперь я должен ей стакан какао и две мандаринки. Из того теремка я вышел другим человеком. Женщина виделась мне теперь этакой таинственной пещерой. Проникнуть в ее сокрытую часть стало моей заповедной охотой. Предощущения Великого Открытия окрасили мою жизнь радостным ожиданием.
3
И вот я уже в пионерском лагере «Энергетик» — сослан родителями на летние каникулы.
Отзвучал отбой.
Улеглась суматоха вечернего туалета.
Мы — мужской состав пятого отряда «Дружба» — на своей половине деревянного корпуса № 5.
Толстый мордвиненок Харя срывающимся шепотом рассказывает историю:
— Ребя, это край — полный финиш! Сегодня в сончас физрук, ну этот, понтарь, как его… короче, лысый…
— Роберт, — вставляет Коля, председатель отряда.
— Да не перебивай ты! — расстраивается Харя. — Короче, ребзя, этот лысый Роберт воспиталку из четвертого отряда… ну, эту… как ее… жопастую…
— Фирюзу Харисовну, — уточняет председатель.
— Глохни, Колян! Сейчас вообще рассказывать не буду! — горячится рассказчик.
Мы набрасываемся на Колю: «Кончай, Колян!.. Заткнись, блин! Нашелся профессор!»
— Ну вот, короче, — продолжает удовлетворенный Харя, — стою я за туалетом — ссу. Вдруг — хабась! Роберт такой пилит. Я зашухарился, все, думаю, сейчас вычислит и в лобешник нарисует. А он к корпусу четвертого отряда почапал. Фу, думаю, кайф! Стою — сливаю дальше. Бац, а из окна вожатской Фирюза — прыг. Этот волчара ее как замацает и в лес. Я думаю, во прикол пацанам расскажу и за ними. А они уже сосутся вовсю. Он ей платье задрал, под трусняк залез и вот так гладит.
Харя пару раз очертил перед собой внушительного диаметра полукруг.
— Потом повалил ее в папоротник и как вдул! А она кряхтит: «Ой, Роберт, ты убьешь меня!» — и подмахивает так, что сучья хрустят. Во, ребзя, это было порево! Весь сончас он ее тянул! Два раза переворачивал!
— Кого? — изумился Хайдар — остроносый татарчонок.
— Фирюзу, кого! Сначала «двухэтажкой», потом «раком», потом она хотела на нем покачаться, но крапивой обожглась, и он кончил. Вот так.
Харя встает на четвереньки, запрокидывает голову, и лицо его искажает страшная гримаса: бордовые щеки сдвинуты на глаза, мокрые губы навыпуск, зубы скрипят, как будто он — Харя — пытается сорвать Землю с ее проторенной траектории. Пошипев и попускав слюну, Харя выдает утробный рык и обессиленный валится на кровать.
— А чего он рычал-то? — осторожно спрашивает Хайдар.
— Да ты что, Хайдар, салага?! Он же кончил! Ты что, не кончал никогда?!
Хайдар смущенно улыбается и что-то бормочет на татарском. И все понимают — не кончал он еще в своей жизни. Да и большинство в нашей комнате еще не стискивали зубы и не рычали от самого желанного конца.
— Ладно, — рубит Харя. — Я вас научу! Малек, встань-ка там на стрем.
Малек — большеротый, вечно сопливый адъютант Хари, спрыгивает с кровати и, шлепая босыми ногами, бежит к двери. Харя извлекает из-под матраца глянцевый журнальный лист.
— Будем учиться дрочить. Вот эрот — для настроя.
(Ох, эрудит был наш Харя.)
Развернул и приколол лист к стене. Мы потянулись к вывешенному учебному пособию.
На белом фоне зыбкие струящиеся линии передавали контуры обнаженных фигур — коленопреклоненного мужчины с бычьей головой в руках и дородной женщины, в позе тореадора. Заветный треугольничек большегрудой матадорши был смело взлохмачен синим фломастером. Под рисунком надпись: П. Пикассо. «Танец с бандерильями».
— Надо бы, конечно, цветную надыбать, — вздыхает учитель, взбивая подушку, — но здешняя библиотекарша зверь. Все журналы наизусть знает. Ничего не выдрать. Но ничего, я ей жабу в компот подкину на день Нептуна.
Харя откидывается на подушку и приспускает свои сатиновые трусы. Мы отрываемся от штрихпунктиров Пикассо и обращаемся непосредственно к натуре.
Харя был дважды второгодником, но природа не подчиняется решениям педсовета, и если человеку тринадцатый год, то это видно и без всякого табеля об успеваемости.
— Тут главное фантазировать, — наставлял Харя, — а остальное дело техники.
Действительно, внешне прием выглядел азбучно. Мы овладели им слету. Но наставник наш требовал напряженной внутренней деятельности.
— Представьте себе чувиху из первого отряда голяком — буфера… жопа… ляжки… и розовый секелечик выглядывает из махнушки.
Его вкрадчивый голос все настойчивее будоражил наше еще неокрепшее воображение. Я силился воссоздать собирательный образ «чувихи из первого отряда». Пытался увязать воедино роскошную грудь черноволосой Гани с вертлявой попкой рыжей Женьки. Ноги мне пришлось позаимствовать у Раушан из второго отряда. А что было делать, если в первом отряде не нашлось таких великолепных линий?! Но центр композиции зиял устрашающей безнадежностью. Я лихорадочно перебирал скудные запасы зрительной памяти. Увы, только зародыш толстенькой Полины бледным пятнышком колыхался на самом ее дне. Но он не соответствовал общим масштабам моей модели, и как я не прикидывал — картина не оживала. В конце концов, я запутался, ослабил внимание, и неодухотворенный образ распался. Я огляделся. Товарищи мои самоуглубленно работали, даже Малек оставил стрем и, привалившись к косяку, усердно воображал.
Я был на грани отчаяния — не способен! Невластен! Мне недоступна женщина! Никто и никогда не скажет мне: «О-о! Ты убьешь меня!» И вдруг, от этой цитаты, как от заклинания, на экране моего внутреннего зрения засветилась картина, которую нарисовал нам Харя. Она даже дополнилась кое-какими деталями из моих личных наблюдений. Например, трусы на Фирюзе Харисовне виделись мне черными и с кружевами. Такие трусы имелись в гардеробе нашей воспитательницы — Виолетты. Я приметил их висящими на форточке окна ее комнаты. А вот пупырышки на вершинках ягодиц принадлежали Майе — медсестре. Вчера во время купания я наткнулся на ее огромный зад щекой и ощутил его холодным и шершавым. Все это так взволновало меня, какое-то новое чувство, похожее на панический страх и неожиданную радость, перехватило дыхание, и вдруг все мышцы моего тела стали наливаться горячей тяжестью. Я испугался и отдернул руки. Но лавина прорвалась и поглотила меня всего. Стиснув зубы, я… зарычал!
