Игорь Лощилов
Батарея держит редут
Из огня да в полымя
В Петербурге шло следствие по делу декабристов. Все было обставлено с величайшей секретностью, достойные люди внезапно исчезали, и о них долгое время ничего не знали. Умудренные опытом предпочитали об этом не говорить, к новому государю только присматривались, слышали, что он строг, любит строй, выправку, порядок и дотошен во всех делах, потому лучше пока помалкивать. Не то молодежь, которую политические бури занимали мало, если не касались напрямую, – она шалила и веселилась вовсю. В каждом полку сложились кучки отчаянных, которые не хотели знать никакой власти, кроме своей полковой. Они бравировали удальством и щеголяли девизами типа «Жизнь копейка – голова ничего».
Павел Болдин был как раз из таких. Служил он в гусарском полку, отличался пылким характером и воображением, но страдал весьма распространенной болезнью золотой молодежи – недостатком средств. Отец его был прижимист и очень изощрен по части отказов от сыновних просьб. Как-то при очередном посещении Павел нашел своего старика страдающим животом. Доктор прописал тому касторку, и вид ненавистной микстуры вызывал в нем панический страх. Павел принялся его уговаривать принять лекарство и облегчить страдания.
– Не могу!
– Хоть с отвращением, но прими.
– Не могу! Разве не знаешь, что я не пью без компании.
Действительно, старик имел такую склонность.
– Помилуй, какая может быть компания для лекарства?
– Один все равно не могу. Вот если б ты со мной выпил.
– Я тоже не могу, надо на службу. Да и зачем это, если я здоров?
– Знаю твою службу, опять небось за вспомоществованием пожаловал? – Павел виновато наклонил голову. – Вот и помоги отцу, если любишь.
Старик налил второй бокал. Делать нечего, взял его Павел и с привычным «Будь здоров!» лихо опрокинул в себя. Мерзкая жидкость вызвала мгновенную судорогу, а когда очнулся, увидел, что отец внимательно рассматривает свой так и не выпитый бокал.
– Ты что же?
– А я, брат, раздумал...
Почти неделю маялся Павел последствиями; отец, заботливо относящийся к своему здоровью и почитывающий медицинские книжки, объяснял недомогание сына «истечением организма». Денег он ему так и не дал.
Кажущаяся черствость объяснялась просто: старый Болдин, живший всегда на широкую ногу, на самом деле не имел средств и всю жизнь прожил в долг. Уже на смертном одре он объяснил сыну истинное положение, присовокупив, что единственным выходом из него является выгодная женитьба. Он даже присмотрел одну молодую богатую вдовушку, которая, оказывается, была не прочь связать судьбу со статным молодцом. Старик по пылкости своего нрава не любил откладывать дела в долгий ящик и тут же попросил сына исполнить его последнюю волю. А чтобы все было без обмана, подвел к иконе – поклянись! И что тут делать бедному гусару? Поклялся.
Скоро по смерти старика пришлось Павлу вступать в наследство. Собрались родственники и кредиторы. Первых было мало, вторых много. Судейский вскрыл и зачитал пакет с завещанием.
«Не желая оставлять никого из родственников и кредиторов без внимания, дабы не подумали они, что я забыл об их приятном существовании, вменяю себе в святую обязанность поделить между ними все, что имею. Завещаю им: прежде всего хорошенько всмотреться в черты моего лица, чтобы запечатлеть их на долгие времена в своей памяти. Затем взять мои руки и по русскому обычаю положить их крестом на груди, причем большой палец каждой длани вложить между указательным и средним, чтобы получился символический знак отрицания. И то, что будет находиться в моей правой руке, завещаю своим милым родственникам, а что в левой – моим любезным кредиторам. Чем богат, тем и рад».
Вот так попал наш гусар в жестокий передел, поневоле пришлось выполнять данное отцу обязательство. Но сдержать привычки к проказам все же не смог и придумал свою.
Однажды в июне на Большой Невке, у Елагина острова, где готовилось открытие императорского дворца, показался черный катер, на палубе которого стоял черный гроб. Гребцы, вздымая зажженные факелы, заунывно пели «Со святыми упокой». Скорбное зрелище привлекло внимание обывателей и властей, особенно усердных по случаю пребывания на острове императора, проверявшего готовность работ. Катер остановили, команду высадили на берег, а капитана препроводили к полицмейстеру. Тот устроил допрос, но ничего понять не смог, ибо покойника на катере не обнаружили, в гробу покоились только бутылки с шампанским. Единственное, что вызвало подозрение, листки с непонятными стихами. Разбираться было недосуг, следовало доложить о непорядке, поскольку молодой государь требовал быстрой отчетности во всем.
Роль капитана на этот раз исполнял Болдин, который и предстал перед высочайшим ликом. Нимало не смущенный его суровым видом, он объяснил свои обстоятельства: приходится-де в силу давнего слова хоронить свою свободу, потому и скорблю. Николай спросил о причинах, понуждающих к браку, и посочувствовал, но счел нужным поинтересоваться: хороша ли невеста?
– Как вешний сад, ваше величество.
– Что ж, желаю счастья.
– Однако в этом саду уже многие погуляли.
Император заинтересовался неожиданным ответом:
– Как так?
Болдин объяснил.
– Кажется, ты не очень расположен к своей невесте?
– Ваше Императорское величество очень проницательны.
– Крепись, гусар, против слова чести я, как ты знаешь, бессилен.
Болдин бросился на колени.
– Ваше величество! Прошу об одной лишь милости: отправьте меня на Кавказ.
– Что это, братец, на тебя нашло?
Болдин объяснил: это-де вполне пристойный способ избежать нежелаемого брака.
– А вдруг невеста за тобой воспоследует?
– Это навряд ли, она привыкла к иной жизни. Ну а если воспоследует, так тому и быть: двум смертям не миновать!
Император вошел в положение, ему ведь самому не было тридцати, и суровая личина, которую он был вынужден на себя натянуть, иногда утомляла. Отослал гусара к Дибичу, отправлявшего должность начальника Главного штаба, и приказал распорядиться его именем. Он собрался было отпустить Болдина, но вспомнил о принесенном полицмейстером листке бумаги и быстро пробежал его. «Будут нынче гусари веселиться до зари» – что это за чепуха?
– Это наш гимн, ваше величество, – почтительно пояснил Павел.
Николай немного подумал и изрек:
– Напоминаю о долге службы. А будете безобразничать, отправлю гусарей кормить комарей.
Он вообще-то не был склонен к изящной поэзии, но шутить иногда изволил.
Путешествие в те времена было делом долгим и утомительным. И пока наш герой следует к новому месту службы, перенесемся туда силою воображения.
