Дарья Зарубина
Мираклин
– Давай же, парень, – сквозь зубы зашипел Адам. – Нам пора убираться отсюда.
Эйб повис на руке тряпичной куклой, и Адаму пришлось ухватить его за шиворот и крепко тряхнуть, чтобы снова начал перебирать ногами.
Ощупью пробираясь по полутёмным портовым трущобам, Адам старался выбирать улочки темнее и глуше. Раз или два хозяева здешних мест, принимая Эйба за перебравшего гуляку, пытались потолковать с ними по вопросу неожиданных капиталовложений. Но всякий раз, осознав свою ошибку, торопливо убирались восвояси, предоставив джентльменам самим расхлебывать свою кашу. Адам не боялся лихих портовых парней. Может, потому, что в нём мало осталось от джентльмена. А может, из-за того, что страх, который мог бы остановить его, остался далеко позади – в чистой маленькой лаборатории отцовского дома в Мэйдстоне – в том самом доме, где некогда был магазинчик миссис Перкинс. Магазинчик, куда, по слухам, некогда заходила за сахаром сама Френсис Киддер. И единственным страхом, который гнал сейчас Адама по дуврским дышащим гнилью закоулкам, было видение качающейся пеньковой петли.
По телу Эйба прошла едва заметная дрожь, из горла вырвался стон. И Адам зажал ему рот.
– Держись, братишка, – шепнул он. – Не смей сдаваться сейчас.
Адам втолкнул Эйба в тёмную нишу. Рядом тотчас вспыхнул яркий свет. Открылась расшатанная дверь кабака, наружу вывалился подвыпивший матрос в компании ярко раскрашенной девицы. Шёл сорок шестой год. Война окончилась, но морячок, видно, не заметил этого – он нагло оглядел Адама с головы до ног, стряхнул с руки хихикнувшую девку и, широко ставя ноги в грязных военных ботинках, направился к нему. Синий необъятный клёш на мгновение прильнул к ноге матросика, намекнув Адаму – у этой птички найдётся пёрышко.
Адам видел много птичек – морских и сухопутных. Видел через внимательное око пулемётного прицела. Видел, как, несмотря на свои пёрышки, винтовки, кительки и шинельки, они падали в весеннюю грязь, безропотно подставляли лица под клювы падальщиков, отдавали мародерам казённые вороные сапоги.
– Закурить не найдётся? – ухмыляясь, спросил матросик. Адам заметил, как из двери кабака появились ещё двое парней и, учуяв назревающую драку, направились к ним.
– Завязал, – небрежно уронил Адам, стараясь закрыть собой сползающего по стене брата. Эйба трясло как в лихорадке, парнишка вцепился в пальто Адама и снова застонал.
– Здоровье берегу, – бросил Адам в лицо матросику.
– Здоровье он бережёт, – громче выкрикнул тот через плечо, отчего папироска в углу его рта подмигнула Адаму красным глазком. Приятели задиры прибавили шагу, на ходу закатывая рукава. – О здоровье думают тыловые крысы. Уж не сидел ли ты, парень, в кабинетике, пока мы кровь проливали… За королеву…
– Думаю, друг, что королеве едва ли нужен грог, что течёт в твоей проспиртованной туше. – Адам осторожно нащупал за пазухой «смит-вессон». – Шёл бы ты стороной и не мешал человеку.
– Эта вонючая крыса… – обернулся было к товарищам морячок. Адам мысленно прикидывал, что делать с третьим, на которого не хватит пули, и успеет ли он уволочь Эйба из этой дыры, пока на крик девки не сбегутся местные.
Девка завизжала, хотя Адам ещё не выстрелил. Матросик побледнел, застыл с открытым ртом, и папироса, прилипшая к его губе, задрожала. Адам почувствовал, что тело Эйба выгнулось дугой, рука, вцепившаяся в его пальто, разжалась.
– Бог мой, парень, нет, – с досадой прошептал Адам, ныряя в темноту и подхватывая брата под руки, – Это же Дувр, братишка. Они тебя повесят…
Под истошный крик девки матросики бросились наутёк. И вслед за ними из переулка шагнул небольшой, в холке не крупнее лошади, длинный, мягко отсвечивающий зеленью ящер.
Ощерившись, рептилия выбросила вперёд длинную суставчатую лапу, сцапала задиру-матросика и поволокла по плевкам и отбросам.
Адам вытащил из-за пазухи короткую толстую палочку, вложил её в яростно клацающие зубы брата и держал, покуда Эйб не затих:
– Ну же, Абрахам, убирай эту тварь, мальчик… – ласково попросил он, но Эйб блаженно улыбался, бессмысленно глядя в чёрное исколотое звёздами небо. Тварь с глухим влажным чавканьем заглатывала ногу истошно вопившего драчуна. К чести выпивохи, тот не только надсаждал горло, но и умудрился выхватить нож и пару раз ударил им по фосфоресцирующей чешуйчатой морде.
Адам поднялся, приблизился, выстрелил твари в жёлтый круглый глаз, потом подхватил на плечи обмякшего Эйба и нырнул в темноту.
Весной 1879 года, в тот самый день, когда солнце нещадно жгло осоловевший от зноя Париж. Когда упрямый зануда Альфонс Бертильон, лелея в голове честолюбивые мечты, корпел над полицейскими карточками. Когда седеющий Жан Серве Стас, первооткрыватель способа выделения растительных алкалоидов из трупного материала, вносил правку в очередную статью. Когда в далёкой Германии Юлиус Конгейм подтвердил инфекционную природу туберкулёза, Людвиг Бригер обмакнул перо в чернила и вывел на девственно чистом листе первые слова своего «Ueber Ptomaine», а юная красавица Амелин Сидэ заметила в дверях книжной лавки месье Тибо скромно одетого молодого доктора… Так вот, в этот самый день в Лиможе, в небольшом розовом домике с эркерами жена аптекаря Этьена Миро Эрнестина произвела на свет первенца – Рене.
И, пожалуй, никто. Ни доктор Вернон, присутствовавший при родах, ни счастливый отец, ни бабушка – мадам Клер – никто не предполагал, что этот краснолицый, захлебнувшийся плачем младенец всего через пару десятков лет принесёт в этот мир чудо.
Сам Рене тоже до поры до времени не подавал признаков гениальности. Как все окрестные мальчишки, он по воскресным дням ходил с маменькой и гранд-мам в церковь и покорно рассказывал святому отцу, как начинил дёгтем круассаны мадам Элоизы и как они с Жаном и Матье, сыновьями булочника Лаватена, на днях открыли перочинным ножом мёртвую крысу.
Священник мягко журил Рене за круассаны, втайне благодаря провидение, покаравшее гадкую сплетницу Элоизу. А вот за осквернение тела твари Божьей Рене, а также и более молчаливые на исповеди братья Лаватены каждый по две сотни раз прочли «Отец наш небесный» и обещались до самой Пасхи помогать церковному комитету убирать цветами алтарь. Что с успехом и выполнял Жан. Матье, к сожалению, не проявил достаточного вкуса и был привлечён к уборке и ремонту церковных скамей. А Рене? Рене составил несколько замечательных букетов для воскресной службы и, походя, начинил церковные свечи похищенной из аптеки Этьена Миро серой.
Даже заступничество мадам Клер, имевшей вес в церковном комитете, не смягчило гнева святого отца. Грех осквернения мёртвой крысы остался неотпущенным, а нечестивец Рене перестал сопровождать маман и мадам Клер на воскресные богослужения. И, признаться, не слишком расстроился. Его больше занимала мёртвая крыса…
Эти твари были повсюду. Их зрачки фосфоресцировали в темноте. Эйб лежал на деревянном ящике, укрытый от любопытных глаз сваленными в груду мешками. Адам подтащил к нему пару бочек и, поднатужившись, поставил одну на другую. В воздухе резко запахло порченой рыбой. Теперь даже самый внимательный пассажир «Екатерины» не заметил бы в нагромождении груза распростертое на досках, неподвижное человеческое тело. А если бы все-таки заметил – молча поспешил удалиться, решив, что бедняга уже переселился в более счастливое и весёлое место, где не было ни алчных крыс, ни сизой пыли, лохматой, как клочья ваты.
Но юноша был жив. Адам уже не верил обманчивой неподвижности брата. Лицо Эйба казалось чистым и безмятежным, как сентябрьское вечернее небо. Но Адам знал, что через какие-то пятнадцать-двадцать минут это небо вспыхнет, и мечущиеся лучи прожекторов выхватят из бархатной синевы чёрные силуэты «юнкерсов». Эйфория, охватывавшая брата после каждого чуда, проходила. Оставалось лишь надеяться, что «Екатерина» придёт в Кале в срок.
Барка мерно покачивалась на волнах. Эйб спал. Пока он спал, Адам мог отдохнуть. Он прикрыл глаза, но не убрал руки с рукояти «смит-вессона». Сон Эйба становился с каждым днём всё короче, и один Бог знал, во что в следующую минуту придётся всадить пулю.
В правом кармане оставалась ещё одна – последняя доза. И Адам надеялся лишь на то, что в Кале найдётся сумасшедший, готовый продать ему ещё.
Осенью 1891-го, когда в Брюсселе умирал Жан Сервэ Стас, а в далёком Санкт-Петербурге Иван Петрович Павлов намечал перспективы нового отдела физиологии Института Экспериментальной Медицины. Когда Роберт Кох возглавил основанный им Институт инфекционных болезней в Берлине, а Михаил Фёдорович Попов отдал в редакцию «Известий Томского Университета» статью «О птомаинах, токсальбуминах и об иммунитете», в маленькой лиможской аптеке появился новый помощник – сын аптекаря Рене. В день, когда Попов, заведующий кафедрой судебной медицины Императорского Томского университета, обрушился с критикой на идею Ломброзо о «порочной организации» преступников и провозгласил, что преступником человека делает воспитание, – в тот самый день Этьен Миро вернулся домой раньше обычного и собирался уже плотно поужинать, когда Эрнестина заговорила с ним о Рене.
Мальчик рос непослушным, огорчал святого отца, матушку и гранд-ма… Под потоком жалоб супруги Этьен отложил ложку, молчаливый, как кладбищенская статуя, направился в кабинет и потребовал к себе сына.
