Василий Аксенов
Долина
Старшой Иерусалимского караулаНе любил в Гефсиманах ночных облав.Как всегда, ни зги не видать, думал он уныло,Спускаясь с холма средь камней и дубрав.Там, где сейчас проносится окружная дорога,В те времена неумолчно и ровно шумел Кедрон.В этой темени не успеешь и позвать на подмогу,Бритый по-римски злился центурион.Там, где стоянка нынче запрещена,С камня на камень перепрыгивали факелы.Дождется ли меня к утру жена?Не сбежит ли тот с тридцатью серебряными сиклями?В городе, ей-ей, не будет порядка,Пока в Гефсиманах кучкуются хиппи и прочий сброд,Пока они там ночуют в садах и в грядках,Пока в шалашах и пещерах этот немытый народВнимает истинам, что вещает всяческий сумасброд.Как мы его сможем идентифицировать?Нет ни снимка, ни отпечатка, только словесный портрет.Как у каждого из нас, всего лишь два глаза, не четыре.Богочеловек без особых примет.Факелы обтекают надгробные глыбы,Собираются в кострище у входа в грот.Когда опознаете, целуйте в губы!Поняли задание, Искариот?
Мне всегда раньше представлялось, что Гефсиманский сад стоит на вершине, склон крутого холма обращен в пространство, подобно астероиду, звезды не только сверху, но как бы и сбоку; чтобы удержаться на камне, надо обладать особым притяжением или не обладать никаким.
Оказалось, что сад лежит в низине, у подножия Масличной горы. Через ограду видны оливковые деревья, невероятные по старости, по толщине и искореженности, будто сами перенесли крестную муку, но шелестящие обычной оливовой листвой. У ворот никого не было, только на раскладном стульчике сидел средних лет араб в «окопном плаще» с погончиками и с клетчатой куфией вокруг головы; ни дать ни взять товарищ Арафат! Он добродушно мне кивнул и сказал: «Перерыв. Приходите через час, сэр».
Я пошел вверх на Елеон по крутой и узкой асфальтовой дороге, мимо высоких стен миссии Русской Православной Екклезиастической церкви и женского монастыря Святой Марии Магдалины; поднимались кресты и кипарисы, с каждой новой площадки открывался расширяющийся вид на Иерусалим. От крепостных стен в долину пересохшего ныне Кедрона спускались террасы древнейших еврейских могил. В ту самую долину Иоса-фатскую, куда из замурованных ныне Золотых ворот спустится Мессия и где восстанут мертвые.
Дорога выходит к гостинице «Семь арок». Там кто-то режется в теннис. Заботливые бабки разносят комплекты белья. Выгружаются ящики с пивом. Большая смотровая площадка. Внизу, словно луковица среди горохового супа, над всем Старым городом доминирует позолоченный купол Мечети Камня. Вокруг стен кружится «траффик»: машины с израильскими и арабскими номерами, туристские автобусы, джипы с новым поколением солдат. В автомат-дальнозор видна парящая абстракция, как бы птица с переломанными крыльями, памятник погибшему парашютному десанту 1967 года. Доносится какой-то рок-н-ролл, крики арабских мальчишек, продающих сувениры. Момент пытается перекрыть внемоментное, но в следующий момент этот момент захлестывает странное ликующее чувство. Вся огромная долина то ли звучит, как симфония, то ли соединяется в непроизносимой фразе, как некая антитеза гробу. Еще один момент, и все пролетает мимо.
Пока арестованного вели к синедриону,Старшой несколько раз оглядывался из-за плеча.Влекомый и побиваемый издавал сильные стоны.Быть ему завтра добычей палача!Если ты Бог, то зачем так по-человечески?Почему ты не вспыхнешь сразу полусотней глаз?Почему не взъяришься вроде чудищ греческих,Медью крыльев не прогремишь, не напугаешь нас?Руку протяни, извлеки из ВремениКакой-нибудь леденящий минус, испепеляющий плюс,Чудо какого-нибудь лития или кремния,Я первый тогда на колени свалюсь!Ей-ей, ты стонешь слишком по-человечески,Ничем не защищаешься от наглых ребят.Ну позволь нам предстать не столь палачески,Дай поверить в тебя!Ветер с дымом летит над отечеством,Только он лишь ласкает Его, волосы теребя.
