Геннадий Емельянов. Арабская стенка
Повесть
Глава 1
Аким Бублик четко засек, что Шурочка вертится перед зеркалом уже полчаса и будет вертеться еще столько же — проверено. Аким отметил еще, что жена стала вроде бы меньше ростом и намного шире во всех частях тела. Он хотел сказать ей: ты, мол, напоминаешь камбалу. Хотел сказать, но сдержался — из дипломатических соображений. Почему-то вспомнилось, как в детстве мать попрекала его утром перед школой: «Собираешься, язви тя, как вор на ярманку!». «Надо будет спросить у матери, — подумал Аким, закуривая длинную сигарету. — Почему вор и почему на ярмарку? Вору, наверное, совсем просто собраться».
Шурочка в зеркале видела мужа, догадывалась, конечно, о том, как ему тошно, но и знала: сегодня он все стерпит. Она уже не впервые заметила: тугие когда-то щеки Акима опадают книзу и лицо его, особо когда носит сердитое выражение, напоминает морду соседского боксера по кличке Анчар, которого водят на цепи, издающей кандальный звон; кобель, взбираясь по лестнице, сопит с такой громкостью и надсадой, будто таскает на себе рояль. Шурочка вздохнула, и могучие ее груди качнулись, будто церковные колокола. Она собиралась было загоревать о невозвратности былого («года идут!»), однако предвкушение светского вечера впереди не дало грусти разбежаться. Шурочка еще раз внимательно оглядела мужа через зеркало и нашла, что он вполне ничего.
— Газету свежую принесли, видел?
— Ты шевелись!
Шурочка не ответила, потому что, округлив рот, с выражением мучительным и сладким, мазала губы помадой.
Аким взял газету и начал читать с объявлений, он всегда так читал.
Наступила тишина, лишь нехорошо скрипели туфли Шурочки, слышно было еще, как по улице идут автобусы. Через окно кухни виделись густые и безлистные ветлы тополей. На дворе стоял март, весна подступала с робостью, снег лишь начинал подтаивать, местами обнажился черный асфальт.
— Какой-то Мурлыкин помер, учитель?
Шурочка не знала учителя Мурлыкина, и Аким был по этому поводу несколько удивлен, поскольку в ее голове размещались по алфавиту сотни фамилий, как в телефонной книге.
— Сорок лет на педагогической работе… — подсказал Аким, ерзая в кресле.
Шурочка нервно передернула плечами: отстань!
— Тут сдохнешь, сроду не напишут! — осерчал вроде без причины Аким и бросил газету на пол.
— Почему это не напишут! — откликнулась жена невнятно, будто ела горячую кашу, и тяжело переступила, вздохнув. — Когда у нас Кудреватых скончался, так я сама некролог в газету таскала. Восемь рублей, что ли, взяли…
— Так то — Кудреватых!
— А что — Кудреватых?
— У него все дефицит по блату брали!
— Причем тут дефицит? Восемь рублей, отношение профсоюзной организации с печатью и текст соболезнования. Сама таскала. Восемь рублей, что ли, взяли? Или сорок? Не помню. Что, твой трест шестнадцать рублей пожалеет? Или сорок? Деньги-то казенные.
Аким Бублик сосредоточенно уставился в угол, чтобы прикинуть с возможной объективностью: выложит трест на соболезнование рубли или, значит, не выложит? Но проблему эту решить не удалось, потому что вдруг ярко и с жуткими подробностями Аким увидел собственные похороны: лежал он в лаковых туфлях носками врозь, и руки на груди были перевиты белой тряпочкой, чтобы не распадались, волосы почему-то были в мелком пуху от подушки.
Бублик тычком прижал сигарету в пепельнице, поежился и заорал вдруг, наливаясь жаркой краснотой:
— Сколько можно ждать!
Шурочка медленно оборотила от зеркала симпатичное свое личико, цветное, как на слайде, и сплющила губы:
— Я ведь могу и дома остаться, я детей уже неделю не видела, они неделю уже у свекрови, а мы все по гостям блудим. Чего орешь?
— Сколько можно перед зеркалом-то вертеться?
— Сколько надо, столько и буду вертеться.
— И так красивая вполне, — смягчил тон Аким Никифорович, опасаясь забастовки.
— Тогда и заткнись, — ровным голосом, врастяжку произнесла Шурочка и стала наводить под глазами зеленые тени.
Бублики были приглашены на день рождения в дом управляющего трестом Гражданстрой Феофана Ивановича Быкова, которому исполнялось сорок девять лет. Вернее сказать, приглашена была Шурочка, по телефону, звонила жена управляющего Наталья Кирилловна:
— Приходи, лапочка! Народу много не зовем, все свои будут.
Наталья Кирилловна не упомянула про Акима, но он подразумевался как неизбежное приложение. У Шурочки с Натальей Кирилловной была дружба, нелогичная, надо отметить — жена управляющего носила звание кандидата наук по филологической части, Шурочка же работала в магазине, — но, тем не менее, достаточно прочная. Аким Никифорович Бублик состоял в штате того же треста, что и Быков, вот уже пятнадцать лет, но Быков до сих пор при встречах в коридорах — треста, устланных горбатым линолеумом, о который все спотыкались, останавливался, долго водил пшеничного цвета бровями, кашлял в кулак и здоровался с Бубликом за руку, отличая от иных прочих. Это значило, что большой начальник опять запамятовал, как зовут подчиненного и как его фамилия. Быков не раз попадал впросак, называя Акима Никифоровича товарищем Колобковым. Такое прозвище Бублик получил давно, когда был еще молодым, румяноликим, бойким и с определенной перспективой на карьеру по общественной линии, но карьера застопорилась после вот такого случая. Однажды в городе собралось всесоюзное совещание по поводу гражданского строительства, и Акиму Никифоровичу Бублику было доверено приветствовать высоких гостей от лица нового поколения специалистов, призванных взять эстафетную палочку из рук корифеев и нести ее дальше с достоинством и честью. Аким нашел отдаленно знакомого журналиста и попросил придать тексту выспренность и задушевность, как было велено. За бутылку коньяка газетчик написал речь развязно и несколько даже слезно. И все исполнялось поначалу ладно. Бублик взобрался на трибуну, большую, как киоск, отпил минеральной воды из бутылки, подергал узелок галстука, начал читать бумажку вполне внятно и с выражением. Читал он легко, пока не попалось по тексту слово «симпозиум». Сперва он сказал «силпозим», сразу поправился на «сулпозим», дальше покатилось — «спозим», «сулпозим» и так далее. Проклятущее слово во рту будто рыбья кость, и не выпихивалось. Краем глаза Аким Бублик уловил, что дальше шли не менее головоломные слова и выражения, газетчик был из интеллектуалов с университетским образованием и понатыкал, стервец, местами даже латынь. Аким понял, что дальше будет еще хуже, и замлел, вцепившись в трибуну, даже закрыл глаза, ощущая всем телом, будто летит с крыши как во сне. Укорил себя мимоходом, что не удосужился произведение приятеля изучить дома, оставил это дело, как всегда, на самый послед. Из зала послышались смешки и даже аплодисменты, подбадривающие побелевшего парня, громкоголосый замминистра подал даже реплику из-за стола президиума: крой, дескать, деревня близко! Но реплики такого рода были уже без пользы, и это вскоре поняли все: Аким Бублик, словно замороженный колдовским способом, стоял свечой и мычал, поводя головой сперва по часовой стрелке, потом — против. Догадались позвать медицинскую сестру из поликлиники напротив треста, с помощью группы молодых активистов и усатого швейцара Акима Бублика без сноровки, неловко, отклеили от трибуны и свели со сцены. Медицинская сестра по привычке частила: «Потерпи, миленький, недолго мучиться осталось! Недолго, миленький!» Публика в зало отнеслась к происшествию весьма даже снисходительно, убаюканная скучными докладами, поразвлекалась, но трестовское руководство было, конечно, удручено донельзя. Управляющий трестом Феофан Иванович Быков, недавно вступивший в эту должность, спросил, клонясь плечом к председателю постройкома, сидевшему рядом:
— Откуда ты выкопал этого недотепу? Как его фамилия?
Председатель, расстроенный почти до обморока, ответил:
— Он ничего мне казался, очень даже бойкий. А фамилия его — Колобок. Нет, извините, Бублик.
— И фамилия у него недотепистая! — сказал управляющий и засопел. — Ничего вам поручить нельзя!
Председатель тоже засопел, придумывая неудачнику изощренные виды мести.
Заседание продолжалось дальше чинно и уже без всяких потрясений.
Это случилось в те времена, когда архитекторы открыли совмещенный санузел.
Сестра вывела незадачливого оратора через черный ход и отпустила на волю, вполне спокойная за его здоровье. Бублик постоял некоторое время, прислонясь лбом к холодному стволу березы, и прямиком подался в кафе под названием «Алые паруса», где буфетчицей работала знакомая Лизочка, мрачно напился там портвейна за номером тринадцать — крепче в заведении ничего не наливали, так как девятым валом поднималась очередная кампания по борьбе с алкоголем — и походкой матроса, только что совершившего кругосветное плавание, подался к маме жаловаться на горемычную свою долю. Он любил плакаться именно маме, потому что она его понимала, жалела и никогда не признавала виноватым.
