Сергей Волков
Аксолотль
повесть
– Ольга Петровна, а чего это к нам «перевозка мебели» во двор пожаловала? Переезжает, что ль, кто?
– Да нет. Это, небось, за вещичками из тридцать третьей квартиры…
– За профессорскими? Ой, вот страсти-то какие. Жил человек – и не стало человека. А отчего помер-то?
– Участковый говорил – без вести пропал. Вышел, наверное, горемыка, из дому, да сердце и прихватила. Так и схоронили где-то безымянным…
– Да уж…
* * *
Александр Иванович Мендин всегда любил май. С юных лет его завораживала могучая, природная энергия последнего весеннего месяца.
Её ощущали все – и деревья, и трава, и кошки, и птицы, и рыбы, заключённые в стеклянные миры аквариумов. Все, кроме людей, слишком занятых своими сиюминутными делами, чтобы прислушиваться к окружающему их миру…
Тот день начался с примечательного события – Мендину впервые за долгое-долгое время позвонил незнакомый, неизвестный ему человек. Этого не случалось год, а то и больше. Звонивший представился координатором Московского клуба аквариумистов и пригласил Александра Ивановича прочесть лекцию на тему содержания и разведения земноводных, посулив приличный (вдвое больше скудной профессорской пенсии!) гонорар.
Май ли виноват, нужда ли, тема ли лекции – так или иначе, но Мендин дал согласие. Клуб, как объяснил звонивший, арендовал помещение на бульваре Оруэлла, (бывшем Гоголевском), в здании, где когда-то находилась Московская Биостанция. Неожиданно для самого себя профессор решил отправиться туда пешком. Конечно, в его возрасте такие прогулки сродни подвигу, но на Мендина накатила в тот момент волна животворной майской энергии – и он, прихватив плащ, двинулся в путь.
После трехлетнего добровольного затворничества трудно воспринимать действительность адекватно. Выйдя из дому и оглядевшись, Александр Иванович время от времени непроизвольно замедлял ход, и болеё того – то и дело соляным столбом застывал на месте, поражённый увиденным. Наверное, астронавт, прибыв на другую планету, не удивлялся бы так, как он, шагая майским солнечным утром по улицам когда-то родного города.
Через два дня всё некогда прогрессивное, а теперь демократическое и политкорректное человечество готовилось отметить очередную годовщину самого святого для России праздника – Дня Победы. Комсомольский проспект, ныне носящий имя Рональда Рейгана, сверкал яркими пятнами билбордов, пестрил лентами перетяжек, трещал на ветру сотнями флагов. Везде – радуга, радуга, радуга… И лозунги. Непонятные, чужие, хотя и написанные русскими буквами.
Вот на огромном плакате улыбающаяся троица: русский лейтенант с ППШ, американский капитан с М1-Гарандом и английский майор со Стэном, а сверху – крупно: «С Днём Победы над тоталитаризмом!». А вот яркая перетяжка над головой, поверх буйства красок пляшут чёрные буквы: «Мы верили в Победу!», и подпись: «У. Черчилль».
Но самый шокирующий плакат Мендин увидел у храма Святого Николая в Хамовниках. С громадного полотнища, полностью закрывающего фасад дома напротив церкви, на него глянули чёрно-белые фельдмаршал Паулюс, генерал Власов и маршал Жуков. Оранжевая надпись внизу сообщала: «Войны начинают политики. А умирать приходиться солдатам!»
Ошарашенный сверх всякой меры, профессор прислонился к ограде храма, хватая ртом воздух, точно рыба, выброшенная на песок. Но тут зазвенели колокола, взвыли трубы, захлопали петарды, и из распахнувшихся ворот храма на улицу повалила процессия, настолько странная, что разум отказывался верить в реальность происходящего!
Впереди вышагивали мулла в серебристом халате и белоснежной чалме, раввин, потрясающий пейсами, бритоголовый лама в оранжевой тоге и протестантский пастор в серой сутане, и всяк горланил на своём языке. За ними валили адепты всех этих и иных учений, высоко вздымающие вверх религиозные символы – полумесяц, семисвечник-менору, бунчук с Оком Будды, распятие и прочее. Хлопали крыльями привязанные за лапки белые голуби. В воздухе плыли ароматы благовоний. Синий дымок от многочисленных курильниц свивался в кольца вокруг белых полотнищ с иероглифами синтоистов. Бородатые пятидесятники басили псалмы. Оборванные дервиши кружились в экстатическом танце, выкрикивая имя пророка. Мрачные сикхи в шёлковых чёрных тюрбанах размахивали блистающими саблями. Плясали украшенные перьями индейцы, их разрисованные тела казались пластиковыми. Обряженные в холщовые рубахи и порты язычники волокли деревянных идолов, вымазанных то ли краской, то ли кровью.
Бухали барабаны.
Звякали бубны.
Дребезжали гонги.
Вокруг бегали и визжали от восторга дети…
Толпа запрудила весь проспект и двинулась по нему прочь от храма. Последним шагал, глядя в землю и монотонно приговаривая: «Отче наш, иже еси на небеси…», облачённый в парчовую ризу тщедушный попик. Борода веником, нос картошкой, в руке – чадящее кадило.
– Батюшка! – обратился Мендин к нему, шагнув с тротуара на мостовую. – Батюшка! Это что ж такое?!
– Радостное слияние всех верующих под эгидой экуменизма, кое есть единственно верное религиозное учение, сын мой! – не поднимая глаз, прохрипел поп и снова затянул свое: – «Отче наш, иже еси на небеси…»
Профессор посмотрел ему вслед, и вдруг, повинуясь душевному порыву, повернулся к храму, поднимая руку для крестного знамения. Рука так и застыла на полдороге – с куполов на Мендина оскалились ярким золотом толстенькие, какие-то ювелирно-гламурные сердца, вознесённые на тонких серебряных спицах высоко в небо.
Он охнул и побрёл прочь, а в голове стучало: «Боже, Боже…»
* * *
Из дневника профессора Мендина:
«Мой дом – моя крепость. По крайней мере, я верю в это.
Хочу верить.
Пытаюсь…
Здесь все – мебель, обои, портьеры, даже дверные ручки – устроено по моему вкусу. Я люблю тёмную полировку, абажуры с кистями, бронзу в обиходе и растительные орнаменты. В свое время я не поскупился на обустройство жилища.
Свое время… Мое? Да, наверное, то время и было по– настоящему моим, хотя мне-то тогда как раз казалось, что я ненавижу его.
Но я жил! Жил в полную силу. Кафедра, лекции, семинары, лаборатория, симпозиумы и конференции. Деньги, чёрт возьми! А ещё семья: дети, жена. И наш кружок, конечно. Обсуждения, споры, полночные бдения, дискурсы, диспуты…
Всё прошло. Всё кончилось. Нет, даже не так: все рухнуло. Остался запах пыли, тишина, тёмные квадраты на обоях там, где раньше стояли стеллажи с аквариумами, чёрствый хлеб и дешёвый травяной чай. Пенсия. Старость. Закат отгорел, наступили сумерки жизни.
И ещё остался ОН в круглой тридцатилитровой банке аквариума. Соломинка, за которую хватается утопающий… Да чего там – утонувший!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
