Азиза Ахмедова
Апшеронская баллада
В детстве мне казалось, что весь мир уместился между отрогом горы и побережьем моря. Я думала, что все пути-дороги машин и поездов кончаются у подножия горы, что корабли плывут только до того места, где Каспий сходится с землей. И за этой чертой нет не только дорог, нет вообще жизни. Один конец этого «бескрайнего» мира опирается на вершину горы, а другой — на востоке переходит в небо. Вот и вся вселенная моего детства. Но так уж устроен человек: всегда хочет узнать больше, заглянуть за пределы видимой черты — что там за горизонтом?
— Давайте пойдем туда, — с замиранием сердца предлагала я своим сверстникам.
— Куда «туда»?
— Пойдем туда, где конец света.
— Конец света?!
Я по лицам ребят догадывалась: этот вопрос волновал всех.
Мир детей складывается не только из представлений реальной действительности, в которой они живут. В эти представления вплетаются сказки, песни, легенды. Поэтому мои слова «конец света» вызывали у ребят жгучее любопытство: каждый из них вспоминал сказки, услышанные от бабушек. Но моя неудержимая фантазия создала свою версию, совсем не похожую на знакомые сказки. Придумщица и фантазерка, я в конце концов и в самом деле поверила в это больше, чем в самую правдивую реальность. Мой «конец света» начинался там, где кончалась гора. Я рассказывала изумленным друзьям о глубоком ущелье, которое заполнено звездами. По утрам звезды стекаются в ущелье и до наступления сумерек отдыхают там. А вечером просыпаются, вспыхивают ярко и вновь уходят в небо караванами, чтобы засиять на черном бархате неба. И чем темнее ночь, тем ярче, чище свет звезд. Порой они долго блуждают в темноте — не могут найти дорогу в ущелье — и тогда падают в море, гаснут в нем, чтобы превратиться в жемчуг.
— Я знаю, где находится это звездное ущелье, — подзадоривала я ребят. — Давайте все вместе пойдем туда, наберем звезд… Украсим свои платья… Наденем вместо сережек. А можно как бусы — на шею. Представляете? — Я важно прохаживалась перед притихшей ватагой ребят. — Представляете, мы возвращаемся вечером домой и… светимся. И все село сбегается посмотреть на нас.
Я им рассказывала, что там, на той горе, мы сможем достать рукой до высокого неба, даже отрезать по кусочку небесного бархата и сшить себе платья — голубые, воздушные. И еще платки… Только об этом мы никому не расскажем, пусть никто не знает… Потому что, если наша тайна раскроется, все ринутся в гору, вцепятся руками в голубой купол, разорвут небесную ткань на части — и ничего не оставят нам.
Потрясенные моими откровениями, дети шли за мной, сначала неуверенно, затем обгоняя друг друга, поднимались в гору. Они задыхались от напряжения и часто останавливались, но все-таки поднялись на вершину. Правда, достать рукой небо мы так и не смогли. Небо здесь было таким же высоким, как дома. И ущелья, где сонно светятся звезды, мы тоже не нашли. Так и остались наши уши без сережек, шеи без ожерелий.
Мои детские, наивные фантазии развеяла школа. Здесь я открыла другой мир — большой, бескрайний. Узнала из объяснений учителя, из книг, что у мира ни конца ни края, что звезды никогда не опускаются на землю, что даже тогда, когда небо кажется низким и тучи цепляются за вершины деревьев, из них не сшить платья, не скроить платка. И очень хорошо! Пусть! Пусть над нами всегда светится голубой купол, прекрасный и недостижимый!..
За неделю до войны мне исполнилось семь лет. Боже, Какое это было чудесное время! Меня окружали близкие, любимые люди. Жили себе поживали старики — мои дедушка и бабушка. У меня был отец, дяди. Отец работал на промысле, мама была простой домохозяйкой. Я и сейчас часто думаю о ней и первым долгом вспоминаю ее руки, тонкие, с чуть просвечивающими жилками, эти руки никогда не отдыхали, всегда были заняты делом; стирали, обшивали нас, убирали квартиру, ласкали детей. И еще… Мама моя была не очень разговорчивой, все делала как-то бесшумно и ходила так, словно летела, мягко касаясь земли. Но мы всегда чувствовали ее присутствие, потому что дом держался на ней. Особенно много хлопот у нее бывало весной. И несмотря на это, она всегда радовалась приходу весны. В эту пору она расцветала, молодела, становилась такой красивой…, «Весной кажется, что каждый камень улыбается солнышку», — говорила она.
Я тоже очень любила весну, с нетерпением ожидала ее прихода. Мир становился просторнее, светлее, тянуло в горы, словом, для нас это было лучшей порой. С наступлением теплых дней преображался и дедушка. Сбросив с себя бурку, он молодо расправлял плечи и, поглаживая усы, с какой-то лукавой улыбкой говорил бабушке:
— Погляди, уже миндаль зацвел.
— Слава аллаху, еще одну зиму пережили. — Бабушка как-то особенно пристально смотрела на деда, вроде хотела что-то разглядеть в нем.
Дед смущенно покряхтывал, отворачивался от больших черных глаз и торопился обрадовать маму:
— Собирайся, детка, на дачу. Сложи постель, посуду. Пора переезжать.
Мама оживлялась, понимающе кивала (она вообще и без слов понимала деда) и принималась за дело. Работала она самозабвенно, вся отдаваясь хлопотам. И не всегда можно было понять: в радость ли ей эти новые заботы или просто необходимость заставляет готовиться к переезду? Зато я была счастлива. На даче меня ждала совсем другая жизнь — сыпучий золотой песок, свобода, волшебные сказки деда… И еще море, всегда такое удивительно разное. Оно напоминало мне огромный синий (глаз, в который так и хочется заглянуть, а иногда бегущие к отмели бурунчики казались какими-то живыми существами: зазеваешься у воды — шаловливо окатят брызгами и присмиреют у твоих ног.
И вот этот прекрасный день наступал. Папа приезжал на машине. Грузовик останавливался у нашего дома и нетерпеливо сигналил. Тут же со всех переулков и тупиков сбегалась к нашему двору детвора. Все с завистью смотрели на машину, на меня. Я вертелась под ногами у взрослых, счастливая, гордая, потому что была единственным ребенком в семье: все меня баловали и разрешали многое. Только бабушка, как всегда ворчливая, недовольная, кажется, даже тем, что родилась, сердито отталкивала меня костлявой рукой: «Что за девчонка!» Ее суровые черные глаза становились совсем круглыми, в туго повязанном платке резче, острей делался темный профиль; хрящеватый нос с горбинкой и пальцы, чуть скрюченные от старости, делали ее похожей на большую, встревоженную птицу. «Отойди! Не мешай перетаскивать вещи. Сколько можно юлой крутиться!»
На минуту я притихала, обиженная на бабушку, отходила в сторонку, но вскоре общее оживление вновь захватывало меня, и, забыв обо всем, я принималась таскать к машине свои игрушки, карабкалась на подножку, прыгала и визжала, бурно выражая восторг.
Дедушку я любила больше, чем бабушку. Рано поседевший, мягкий, уравновешенный человек, может быть, внешне и не очень заметный, он всегда делал самую значительную работу дома. Я не раз замечала, как на этого сильного, умного человека раздраженно покрикивала бабушка, а он только отмалчивался или же виновато улыбался. Это страшно злило меня. Мне всегда в таких случаях хотелось защитить дедушку: он был такой добрый, терпеливый. Но я ни разу не решилась возразить бабке, похожей на старую птицу.
Вот и в тот день мне очень хотелось сесть в кузов рядом с дедом. Но бабушка почему-то решила, что я должна находиться рядом с ней в кабине. Дедушка вместе с мамой устроились на мягких тюках и о чем-то всю дорогу говорили. Обычно неразговорчивая, мама вдруг становилась болтливой, когда рядом находился дед. Я заметила, что они могут подолгу говорить друг с другом и вроде им времени не хватает, чтобы наговориться.
Дорога была каменистой, кое-где рытвины засыпаны галькой. Всю дорогу я любовалась простором, который открывался мне из окна, и бесконечно задавала вопросы.
— Что трещишь, как кузнечик? — возмущалась бабушка. — Сколько можно говорить, ты что, белены объелась?
— А что это такое — «белены»? — спросила я бабушку.
Старуха молча поджала губы: она не любила, когда ее уличали в незнании.
Помню, как мои дяди, смеясь, спрашивали:
— Севиндж, как называют тех, кто много говорит?
— Бабушка говорит, что они пустомели. — Но смысла этого слова я тоже не знала и сразу важно добавляла: — Я белены объелась, поэтому и болтаю без умолку.
Я всегда очень любила море. Любила и нетерпеливо ждала встречи с ним оно занимало огромное место в моих ребячьих радостях. Живое, изменчивое и немножко загадочное, оно волновало меня, наполняло восторгом. Я обмирала, завидев издали синий краешек воды. И, приехав на дачу, тут же бежала к Хазару. Мне всегда казалось, что Каспий, как и я, радуется встрече, приветствует меня. А вот и мой пляж. Он раскинулся сразу же за зарослями широколистого инжирника. Ракушечный берег его порос пахучей полынью, разбросанной серебристыми лоскутками.
