Приключения Букварева, обыкновенного инженера и человека
Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины… ДАНТЕ. «БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ»
Часть первая
РАЗОЧАРОВАНИЕ
А ДОМОЙ ИДТИ НАДО…
Для тех мест город был средним по величине и вполне обыкновенным. Но ему выпало на долю бурно развиваться и в ближайшие годы поднять на современный уровень жизни глухие уголки километров на двести в округе. Ему предстояло прогреметь. Таких городов, перед которыми неожиданно открываются подобные перспективы, теперь не так уж мало.
Город пока еще жил трепетным ожиданием будущего, исподволь накапливал силы, вынашивал проекты и планы. Не вполне определившиеся задачи обсуждались в соответствующих инстанциях, куда в последней время зачастили представители министерств и главков; о будущем подумывали и рядовые горожане, ибо предстоящие перемены могли круто изменить жизненный уклад, сорвать их с насиженных мест и бросить в суматоху большой стройки, на промысел, в цех нового завода, да мало ли еще куда. Человек, мечтая о будущем, начинает тяготиться настоящим: и то его не удовлетворяет, и другое не радует. Ему хочется чего-то более лучшего, более высокого и захватывающего, чему можно отдать энергию, ум и страждущую душу.
Но перспективы, как поговаривали в городе, находились еще в стадии «провентилирования». Оттого он, особенно по вечерам, выглядел заштатным и полусонным. Были медлительны не только автомобили и люди, но и неспешно заходящее солнце, и даже сумерки, которые с явной неохотой опускались в закоулки.
Закатная заря и сумерки не вызывали ни благостного покоя, ни тревоги, а человека усталого и привыкшего думать даже склоняли к легкой печали. Но они все же светлы, эти сентябрьские сумерки, потому что город расположен далеко не в южных широтах.
Для местных жителей одинаково привычны были и невыразительное дымноватое вечернее небо, и разноцветные огни, внезапно вспыхивающие в стандартных окнах серийных домов, и все возрастающая тишина. Огни в окнах вспыхивали горделиво и горели столько, сколько им захочется. Они явно проявляли свой норов и вносили некую нервную струнку в привычную умиротворенность и обыденность, но все же не могли оживить шаблонные очертания кварталов и микрорайонов, прочно связанных до тоски однообразными электрическими, телеграфными и телефонными кабелями, трубами теплотрасс с обшарпанной обмуровкой, сетями газо- и водопроводов. И все строения, сооружения и столбы были намертво припаяны к асфальту, а то и просто к утоптанной холодной земле.
И все же в городе жило несколько именитых граждан, «творческие личности» писали рассказы, повести и мемуары, молодежь сочиняла стихи, юные пионеры маршировали с горнами и барабанами. Остальные просто работали, в свободное время отправлялись на рыбалку и по грибы. Трудно поддающаяся учету «прослойка» сверх меры пила водку, наиболее неразумные или буйные во хмелю скандалили в семьях и на улице, а после очищали эти улицы от собственноручно набросанного мусора, окурков и битого стекла под присмотром скучающего, но бдительного милиционера.
Горожане любили (или не любили) один другого, дружили или не дружили, помогали ближнему или мстили за обиды. И все одинаково заботливо растили детей, создавали материальные ценности и пользовались ими. Великого ученого, гениального поэта или выдающегося организатора город еще не выдвигал. В обычном городе и люди жили самые обычные.
Один из жителей города, средних лет инженер Василий Иванович Букварев, стоявший этим вечером на сумрачном безлюдном перекрестке рядом со своим другом и однокашником, тоже инженером Георгием Губиным, что-то раздумался и растревожился. Да еще горячо, хоть и сумбурно, начал высказываться, после чего Губин разочарованно и тоже горячо начал ему втолковывать:
— И чего особенного? Просто люди живут. Таких много. Собственной обыденности они не замечают. Да им это и ни к чему. Мы живем, они живут.
Букварев заспорил:
— То и плохо! И даже страшно! Трава вон — и та на температуру, на влажность реагирует. В глубь земли корнями и к солнцу стеблем тянется. К чему-то стремится. А мы — все же люди!
— Да что тебе за печаль о здешних людях? Тебе мало премий и дипломов как проектанту и рационализатору? Мало — так включись в это дело с использованием всех твоих внутренних резервов. И грусть пройдет, и славы прибавится. Теперь, в нашем-то перспективном городе, ты на полную мощность можешь размахнуться. Нет, ты не прав. Ведь и я тоже стремлюсь кое к чему. К благам и удовольствиям, например. И другие. И тебе это только кажется странным и пустым. Выпей, разрядись — пройдет хандра.
— Не о том ты!.. Ведь понимаешь меня, а мелешь… — Букварев даже рукой махнул, раздраженно сморщился и отвернулся.
— Да пойми ты, старый! Нам обоим — на четвертый десяток. Я спокоен, не рыпаюсь. И это разумно, даже мудро. А ты все мечтаешь о необыкновенном, увековечить себя собираешься. Ну и глупо! Все великие открытия сделаны людьми, которым не было еще и тридцати. Одно дело — желание, сладкая мечта, и совсем другое — степень таланта и возможности. Так что живи, как бог велит. Вот в одной частушке поется: матушка, не наша воля, не полюбишь кого хошь… — Губин хохотнул.
— Моложе тридцати лет… А Ломоносов, а Леонардо да Винчи, а Коперник, а десятки других? Их куда денешь?
— Ну, это исключение. Я же тебе только что говорил о талантливости и возможностях. У них они были. А у тебя?..
— Возможности и условия создаются. В этом я вижу выход. А ты что мне посоветуешь? С утра позавтракать, прибыть на работу, отсидеть положенные часы, вернуться домой, поужинать, лечь спать и опять с утра позавтракать?.. И так до пенсии?
— Не сходи с ума. Ведь любому станет смешно, если я расскажу, что наш всеумнейший, всепонимающий и всезнающий Букварев ни с того ни с сего задумался о смысле жизни. И ничего не придумал. — Губин снова прыснул
