Н. А. Лейкинъ
ВЪ ЦАРСТВѢ ГЛИНЫ и ОГНЯ
РОМАНЪ
I
Воскресенье. На кирпичномъ заводѣ купца Поеремина не работаютъ. Время за полдень; рабочіе, пообѣдавъ, цѣлой массой высыпали за ворота на берегъ рѣки, на которой расположенъ заводъ. Тутъ и «земляники», тутъ и «порядовщики» съ «порядовщицами», тутъ и печники, состоящіе при печахъ, тутъ и обжигалы, однимъ словомъ — всѣ чины завода. Есть даже дѣти, мальчики лѣтъ двѣнадцати, служащіе погонщиками лошадей при мельницахъ, на которыхъ размалываютъ глину. Женщинъ добрая четверть. Есть молодыя, есть и старыя. Шумъ, говоръ, слышится сочная трехэтажная ругань, переливающаяся на всѣ лады, склоняемая и спрягаемая во всѣхъ падежахъ, временахъ и залогахъ. Пестрѣютъ ситцевыя рубашки рабочихъ и яркія платья женщинъ. Большинство мужчинъ въ сапогахъ и опоркахъ, но есть и лапти. Въ лаптяхъ въ большинствѣ случаевъ земляники, уроженцы Витебской губерніи. На нихъ виднѣются и пестрядинныя рубахи, и сермяжные армяки; большинство-же рабочихъ въ жилеткахъ поверхъ ситцевыхъ рубахъ или въ «спиньжакахъ». Передъ заводомъ, густо насорено подсолнухами… Гудятъ двѣ гармоніи въ разныхъ мѣстахъ и производятъ рѣжущій уши диссонансъ. Слышна пьяная пѣсня въ одной сторонѣ, въ другой сторонѣ танцуютъ французскую кадриль, танцуютъ больше женщины съ женщинами, а мужчины стоятъ и смотрятъ, время отъ времени отпуская сальныя остроты насчетъ танцующихъ, но женщины этимъ отнюдь не смущаются. Вотъ протащили на дворъ четвертную бутыль съ водкой, и пять человѣкъ бѣгутъ сзади. Отъ группы танцующихъ отдѣляется замасленный картузъ съ надорваннымъ козырькомъ.
— Братцы! Примите меня въ компанію, говоритъ онъ бѣгущимъ.
— Нѣтъ, нѣтъ. Насъ достаточно, насъ и то шесть человѣкъ на четверть, отвѣчаютъ ему. — Мы новгородскіе, мы въ своей компаніи. Иди къ своимъ новоторжцамъ. Вонъ новоторы тоже на четверть сбираютъ.
— Ноаоторы — воры и ихъ не прошу къ нашему шалашу! восторженно взвизгиваетъ кто-то со двора и радостно взвизгиваетъ:- эхъ, загуляла ты, ежова голова!
— Братцы! Только чуръ дѣлить водку поровну, а не по намеднишнему! слышится второй голосъ.
— Кто въ кабакъ бѣгалъ, тому полъ-стакана прибавки. Надо-же что-нибудь за работу, замѣчаетъ кто-то.
Среди диссонансовъ гармоники около танцующихъ кадриль выясняются звуки «Чижика».
— Руки въ боки, ноги врозь… Что за дама! Хоть ты брось! напѣваетъ кто-то изъ смотрящихъ на танцующихъ.
— Машенька! Вы пятками лягаете, а не крѣпко нажимаете! слышится возгласъ. — Вотъ какъ надо.
Раздается пронзительный женскій визгъ и танцы прерываются.
— Послушайте… Ежели вы не перестанете хвататься, мы скажемъ нашимъ новоладожскимъ, и они намнутъ вамъ бока, урезониваетъ второй женскій голосъ.
— О?! Что намъ ваши новоладожскіе! Нашихъ крестецкихъ здѣсь тоже достаточно. За себя постоимъ!.. угрожаетъ мужской голосъ.
— Плюнь, Машка, плюнь ему въ харю! Что съ нимъ разговаривать! успокаиваетъ третья женщина. — Танцуйте, дѣвушки, четвертую фигуру. Ихъ, нахальниковъ, не переспоришь. Они ужъ извѣстные…
— «Дайте ножикъ, дайте вилку, я зарѣжу маво милку»… поетъ пьяный голосъ и вдругъ прерываетъ:- Васька! Купи у меня платокъ. Вчера у татарина купилъ новый платокъ, а на кой онъ мнѣ шутъ? Выпить хочется.
— Нѣтъ, что-же это, помилуйте!.. разсуждаетъ какая-то пожилая женщина. — Съ этимъ крестецкимъ просто сладу нѣтъ…
— Солдатъ… Ничего не подѣлаешь. Всѣ ужъ солдаты такіе… слышится возраженіе.
— Нѣтъ, надо, непремѣнно надо попросить нашихъ новоладожскихъ мужиковъ, чтобы ему печенки отбили.
— Не станутъ! Онъ грамотный, и новоладожскимъ нынче письма въ деревню писалъ.
На скамеечкѣ за воротами сидитъ молодой парень въ бѣлой холщевой рубахѣ и новыхъ желтыхъ несмазанныхъ еще сапогахъ и лущитъ подсолнухи. Парень безусъ, бѣлокуръ, робокъ, глаза какъ-бы испуганные. Около него трется въ линючей ситцевой рубахѣ и въ опоркахъ на босую ногу парень постарше, черный какъ жукъ, полупьяный, съ опухшимъ лицомъ и подбитымъ глазомъ.
— Назвался груздемъ, такъ ужъ полѣзай въ кузовъ. Ау, братъ… Поступилъ на заводъ, такъ нечего отъ заводскихъ отставать, а долженъ компанію съ ними водить, говоритъ заплетающимся языкомъ черный парень. — Чего ты подсолнухи-то жрешь! Брось! Это бабья снѣдь. Отдай вонъ Машкѣ или Грушкѣ — онѣ тебѣ спасибо скажутъ. А ты долженъ сороковку купить, самъ выпить и товарища угостить.
Бѣлокурый парень глядитъ въ землю и молчитъ.
— Ты на заводъ-то поступилъ, такъ хоть-бы окрупенилъ кого виномъ, продолжаетъ черный парень. — Ни крупинки вина никому отъ тебя не досталось. А у насъ такое положеніе, что какъ новикъ вступаетъ — сейчасъ товарищевъ поитъ. Это ужь самоё малое, что четверть ставятъ. А ты — ничего.
— Знаю. Но тогда денегъ не было. Я на заводъ-то пришелъ голодный, а не токма что деньги. Радъ былъ, что до хозяйскихъ харчей дорвался, бормочетъ бѣлокурый парень.
— А когда расчетъ получилъ, отчего четвертухи товарищамъ не поставилъ? У насъ, братъ, за это бьютъ, больно бьютъ, всю душу вышибаютъ, а тебя помиловали.
— Я расчетъ въ деревню послалъ. У насъ въ деревнѣ нынче страсти Божіи… Все погорѣло. Хлѣба ни крошки… Работы нѣтъ. Отецъ съ матерью отписываютъ, что хоть суму надѣвай да въ кусочки или.
— Это, братъ, въ расчетъ не входитъ. Товарищамъ на это наплевать. А вчера второй расчетъ получилъ, такъ отчего вина не поставилъ? Да брось ты подсолнухи, анафема треклятая!
Черный парень ударилъ бѣлокураго по рукамъ и вышибъ зерна. Тотъ наклонился, спокойно сталъ ихъ поднимать и отвѣчалъ:
— На второй расчетъ, ты самъ знаешь, я вотъ эти сапоги купилъ. У меня сапогъ не было, въ лаптяхъ пришелъ на заводъ.
— Я самъ, братъ, безъ сапогъ. Эво въ какихъ калошахъ щеголяю! проговорилъ черный парень и сбросилъ съ ноги опорокъ. — Прежде чѣмъ сапоги справлять, ты товарищамъ вина купи. Это твоя обязанность.
— Да вѣдь я и такъ тебѣ вчера стаканчикъ поднесъ, когда въ заведеніи сапоги спрыскивалъ.
— Что стаканчикъ! Ты угости основательно. Веди меня сейчасъ въ трактиръ и покупай сороковку, а то подговорю нашихъ товарищей и они у тебя всѣ ребра пересчитаютъ.
— Да съ какой стати? Ты нѣшто товарищъ? Я земляникъ, а ты порядовщикъ, я витебскій, а ты тверской.
— Эхъ! И это еще заводскій разговариваетъ! Не заводскій ты, а нюня. Настоящій заводскій, коли на заводѣ живетъ, всѣхъ рабочихъ за товарищей считаетъ. Пойдемъ, покупай сороковку!
Черный парень схватилъ бѣлокураго и стащилъ его съ скамейки. Тотъ упирался.
— Нѣ… Денегъ нѣтъ, говорилъ онъ.
— Врешь. Самъ видѣлъ, какъ ты давеча три двугривенныхъ вынималъ. Ставь сороковку. Хуже вѣдь будетъ, какъ съ отбитыми боками станешь валяться. Прикащикъ за прогулъ штрафъ напишетъ.
Бѣлокураго парня черный парень уже тащилъ подъ руку.
— Не могу я пить. И такъ со вчерашняго, послѣ того, какъ сапоги спрыскивалъ, башка трещитъ.
— Это-то и хорошо. Тутъ-то и похмеляться надо. У меня у самого такъ трещитъ, что и на свѣтъ-бы не глядѣлъ. А опохмелимся — полегчаетъ. Иди, иди… Хоть по стаканчику выпьемъ, и то ладно.
— Да брысь ты! Ну, чего ты присталъ! Я смирно сидѣлъ и никого не трогалъ, отбивался парень. Дай на дѣвокъ-то посмотрѣть. Я на дѣвокъ смотрю, какъ онѣ танцуютъ.
— Съ дѣвками заниматься хочешь, такъ тамъ въ трактирѣ Дунька съ Матрешкой сидятъ. Тамъ въ трактирѣ съ ихней сестрой заниматься сподручнѣе. Пивкомъ ихъ попотчуешь.
И черный парень насильно потащилъ бѣлокураго парня въ трактиръ.
II
— Держите! Держите его, мерзавца! Платокъ! Двугривенный! доносится со двора, изъ-за забора визгливый женскій голосъ.
Черезъ калитку на берегъ рѣки выскакиваетъ рослый тощій человѣкъ въ неопоясанной рубашкѣ и рваныхъ шароварахъ, босой, съ непокрытой всклокоченной головой, и бѣжитъ по дорогѣ.
Сзади его появляется молодая баба въ розовомъ ситцевомъ платьѣ, сборки юбки котораго оторваны, и несется слѣдомъ за рослымъ человѣкомъ. Рослый человѣкъ хоть и покачивается на ногахъ, но бѣжить крупными размашистыми шагами. Баба еле успѣваетъ за нимъ. Стоящіе на дорогѣ и идущіе имъ навстрѣчу рабочіе разступаются и съ улыбкой смотрятъ на сцену бѣгства.
— Голубчики вы мои! Ангелы! Да схватите вы его, черта косматаго! Вѣдь платокъ мой и двугривенный утащилъ! продолжаетъ вопить баба, но тщетно: рослаго человѣка никто и не думаетъ останавливать.
— А зачѣмъ тебя съ нимъ чортъ свелъ? Теперь свои собаки… Свои собаки грызутся — чужая не приставай! замѣчаетъ кто-то съ хохотомъ.
— Воровать! Что-же это такое!.. У товарищевъ воровать! Платокъ семь гривенъ, а въ платкѣ двугривенный, задыхаясь, вопитъ баба, не отставая отъ рослаго человѣка.
— Сверкай пятками, Панфилъ! Сверкай, а то наскочитъ и отниметъ! одобрительно кричитъ рослому человѣку какой-то рабочій съ гармоніей.
