Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Разговор двух разговоров
На небе белые паруса облаков. Над морем ни всплеска. Вдоль широко распахнувшегося в безволньи пляжа – пёстрые грибы зонтиков, кое-где по раскалу камешков – простыня и сотни и сотни голых пяток, уставившихся в море.
Двое лежали шагах в десяти друг от друга. Один был почти кофейного цвета – другой цвета жидкого чая с молоком; первый поворачивался с живота на спину и обратно движением жирного дельфина, играющего на волне, – второй беспокойно ёрзал на потных камнях, то и дело отдёргивая жёлтую клавиатуру рёбер от желтопалого солнца.
Когда коричневый лежал на правом боку, белый – на левом, и глаза их были врозь друг от друга. Когда белый перевернулся на спину, коричневый уже впластался грудью и носом в песок. Наконец белый перекатился на правое плечо, коричневый привстал, ладонями – в землю, глаза их встретились, и оба протянули:
– А-а.
– Кто сказал «а», – улыбнулся белый – должен сказать и «б». Благодать. Ну, поскольку вы под цвет вашему письменному столу, то ясно, что вы с ним не видались недели три, а то и больше, а я вот только-только смыл с себя поездную копоть и созерцаю. Пожалуй, даже миросозерцаю потому, что там, в Москве, пространство, так сказать, по карточкам; вместо неба – потолок, даль отрезана стеной и вообще всё изрублено стенами и перегородками, а взамен солнца двадцатипятисвечная лампочка – не угодно ли? Чрезвычайно трудно не усомниться, что за этим крошевом из пространства есть где-то и настоящее, за горизонт перехлёстывающее пространство, классическая протяжённость, одним словом, мир.
Коричневые лопатки шевельнулись:
– Да, как подумаю, что скоро опять, вместо всплесков моря, тявканье трамвайных звонков, сточные ямы улиц, и что на столе тебя дожидается беременный портфель…
Жёлтые рёбра дёрнулись от смеха:
– Вот именно: мы перекладываем мысли из головы в портфель, и когда голова пуста, а портфель полон, то это и называется…
– Угадываю. Это правда, растекаться мыслью по древу теперь, когда и древа-то эти срублены, и жизнь насаждается заново, нам нет времени. Да и сама эта «мысль», как доказал кажется некий палеограф, оказалась «мысью», грызуном, вредителем. С ней тоже надо не без осторожности. А брюхатость наших портфелей почтенна. И после, это – фетишизм. Если тебе взвалили на плечи столько работы, что голове приходится потесниться – ну, там, на время – не вижу в этом ничего постыдного. Помню, в последнюю командировку занесло меня (в Париже это было) в Сорбонну. Как войти, первая слева фреска, Пюи-де-Шаванновская; кажется: святой какой-то идёт по стене и перед собой, как фонарь, на вытянутых руках несёт свою же голову. Я, помню, тогда ещё подумал: молодец, не всё ли ему равно, как носить своё мышление – на плечах, там, под локтем, или… Важно одно, чтобы совершалось овеществление идеи, объективное её бытие, а не шмыгание мысли в камере одиночного заключения, под макушкой, в голове. Творчество новой жизни…
– Тварчество.
– Как?
– Я говорю: тварчество. Мысль должна идти на мышление, как рыба на крючок. Вы хотите шутку Клеопатры, приказавшей привязать к удочке Антония, к концу его лесы копчёную сельдь – превратить в архисерьёзную и массовую систему рыболовства. Нет. Ум вправе рассчитывать на более остроумное с собой обращение. Поезда ходят по расписаниям и пусть, но мысли, которым дано расписание, только свистят, но не двигаются с места. Тварное, данное не может быть творческим и созданным.
– Позвольте, вы совершенно не понимаете общественного смысла…
– Смыслов.
– Пусть так. Нам нужны не сшибающиеся лбами и тем, что под ними, индивидуумы, а организованное коллективное мышление. Если каждый будет тянуть врозь, то нашему возу не будет ходу. Ясно. Ведь стоит только хоть одной образующей лечь под углом, и равнодействующая тотчас же укоротится. Нам нужна равнодействующая предельного действия, и я боюсь, что произошло некоторое запоздание на этом фронте: головы должны быть организованы в первую голову. Единство нашего миросозерцания…
– Перебью: миросозерцание никогда не бывает нашим. Оно не может быть продуктом массового потребления. Придумать философскую систему – это значит зажечь новое солнце, по-новому освещающее мир. Даже при крайнем снижении цен на солнце, это всё-таки не спички, которые будут вспыхивать от чиркания о любую черепную коробку. Наше способно только занашивать, но не… Мне как-то рассказывали (это было в давние годы) о чердачной студенческой коммуне, у которой на всю братию имелась всего лишь одна пара штанов, так что на улицу им приходилось по очереди. Штаны одни на дюжину ног – бедновато, хотя ещё так-сяк, но дойти до нищеты философии, чтобы одно миросозерцание на всех, согласитесь, что…
– Ну, эту карту, знаете, вы из рукава, хотя мы и оба голы. Когда я говорил «миросозерцание», я, конечно, укорачивал термину смысл, обрубал ему хвост… но не голову, но, как там вы ни спорьте, солнца – и философические, и вот это, что над нами, – действительно-таки, подешевели. Сами же вы говорили, что жизнь, заставленная отовсюду стенками, убивает в человеке чувство пространства, мира. Но теперь, когда все стены рухнули, мир, в обесстенности и обестенении своём стал видим всем созерцаниям. Любой мирской сход решает теперь не мирское, а мировое, и каждому, если он хочет психически уцелеть, приходится вскарабкиваться почти по отвесным понятиям. О, это поднятие не понятие; только связываясь друг с другом, как это делают альпинисты, только объединившись в единое, коллективное мышление, можно разминуться с бездной. Так мысль, ведя за собою массы, переходит через…
– Не через, а в: в свою противоположность. Конечно, одни и те же буквы и в букваре и в поэме Броунинга, но в букварном своём возрасте, они лишь учатся ходить, в то время, как… одним словом, степь под кротовьими холмиками не требует альпенштоков и гвоздастых подошв. Мысль, превращённая в рукопись и затем в сорокатысячный тираж, остаётся всё-таки мыслью в одном экземпляре. Вы спутали вертикаль с горизонталью и оттого…
– Революция опрокинула пространство, и горизонтали стали вертикалями.
– Надо осторожнее обращаться с аналогиями. Восхождение вверх к точкам, на которые ещё не ступала ничья мысль, всегда сквозь безлюдье и холод логики, – по горизонтальным же дорогам можно целыми армиями в затылок друг к другу. Надо строго разграничивать ассоциирование и мышление, умение открывать новое и способность прятать себе под макушку старое. Конечно, можно бросить в голову чужую мысль, как кусок сахара в стакан, и если она сама не растворяется, кружить и тискать ложечкой, пока не произойдёт полного усвоения. Можно, наконец, организовать подачу идей наподобие света, распределяемого по лампочкам ли, по головам ли из центральной станции. Очень удобно: каждый получает возможность бездумно думать. Можно, наконец, -научно усовершенствовать дело, перевинчивать головы с плеч на плечи. Жаль только, что самые научнейшие усовершенствования при такого рода голововодстве прекратятся и мышление, отщёлкиваемое выключателями, превратится в бессмыслицу.
– Погодите. Из-за ваших образов о мысли я не вижу образа ваших мыслей, а он-то меня единственно сейчас и интересует. Что же, по-вашему, сколько людей, столько знамён. Но ведь это же чушь: кто же будет сражаться, если все будут знаменосцами? Куча миросозерцаний и ни одной идеологии. Вам, конечно, не очень нравится это слово – идеология.
– Нет, отчего же: но только идеология для меня не система мыслей, освобождающая от мышления, а такое идеосочетание, которое право на мысль превращает в долг: мыслить. Современная наука определяет процесс мышления, как торможение рефлексов. Идеология не должна поступать с идеями, как мысль с рефлексами, потому что, если начать тормозить торможение, то…
– То оно переходит в свою противоположность. Этот наш спор я уже усвоил. Но противоположности между горизонталью и вертикалью, пассивным и активным мышлением я себе всё-таки не уясняю.
– Очень просто: мысль, как и растение, стеблится вверх, волею тропизмов и логического взгона. Но можно – растение ли, мысль ли, всё равно -пригнуть к земле, к странице книги, притиснуть колышками или авторитетами и заставить стлаться по противоестественной для них горизонтали. Конечно, любую мысль можно обобществить, рассеменить по миллионам голов, но сущность мысли не в обобществлении, а в обобщении, способности длиннить радиус видения, в умении раскружить кругозор подъёмом по сверх, громоздящемуся на сверх… Одним словом, истина настолько-то стыдлива, чтобы не отдаваться коллективу.
– Ого. Вот мы и договорились до психического атомизма. Особи, немецкие ихи, глубокодумные солипсусы и пустота. Но то, что вам мнится пустотой, на самом деле расплавленный поток, вливающийся в формы, а ваши ихи, так, воздушные пузырьки, захлёстываемые сталеспадом, вспучивающиеся напыщенностью пустот и тем только снижающие качество медленно холодеющего металла. Как это, по пословице: слоны трутся – комаров давят. Комару, сиречь личности, не возбраняется при этом зудеть, но из-за топа слоновьих пят и схватки трубных голосов писк этот попросту не слышен. Личность…
