Александр Андреевич Проханов
Крейсерова соната
Роман
Издается в авторской редакции
В оформлении обложки использованы рисунки Миши и Коли Прохановых
* * *
Часть первая
Глава 1
Капитан-лейтенант Сергей Плужников, акустик подводного крейсера «Москва», участник ночной офицерской пирушки, смотрел, как отражается голая лампа в мокрой бутылке с ярко-синей наклейкой «Гжелка». Из пустой пивной банки с надписью «Балтика» тянулся тонкий дымок окурка. На столе, рядом с граненым стаканом, на котором краснела помада, лежала пачка «Явы». Два офицера, оружейник Шкиранда и энергетик Вертицкий, сблизили носы и лбы, как каменные львы на старинных воротах. За их упрямым, похожим на перебранку спором наблюдала Нинель, рыжая гарнизонная красавица, живущая без мужа на базе подводных лодок, кочующая по мужским общежитиям и холостяцким офицерским квартирам. И этот голый, без клеенки, стол с водкой, огрызками хлеба, грубо нарезанной колбасой, с раздавленной кляксой маринованного помидора, освещенный жестоким хирургическим светом, вызывал у Плужникова мучительный интерес. Как если бы он впервые соприкоснулся с земной реальностью, увидел эти земные предметы и издающие звуки существа, стараясь уяснить их назначение, смысл и природу.
– Рапорт напишу и уеду! Осточертело гнить в базе! Махну в Москву, к брату! Он охранником в банке! Обещает устроить! Зарплата втрое больше, чем у нас, мариманов! Туфли куплю нормальные! На рюмку коньяка накоплю!.. – Вертицкий, тонкий, худой, нацелил заостренный нос с розовыми ноздрями, воздел редкие золотистые брови, под которыми сверкали выпуклые голубые глаза. Быстро, страстно шевелил сложенными в трубочку губами, похожий на сердитого комара с чутким хоботком, готовым вонзиться в близкий вспотевший лоб Шкиранды.
– Будешь трубить на гадов? Пальто подавать олигархам? Шалав им водить?… Ненавижу мразей! Вырезать их с корневищем!.. – Шкиранда выложил на стол кулаки, насупил косматые брови, выпучил злые глаза. Его грубое, мясистое лицо набрякло от выпитой водки, от тяжелой, как булыжник, мысли, застрявшей в области сморщенной переносицы, под белой костью лба.
– Один хрен, на кого трубить! На нашего начальника базы или на банкира. Тот хоть бабки платит, а этот грызет, как крыса. Зарплаты на табак не хватает. Поеду в Москву, на первую получку завалюсь в казино и в пух продуюсь. Гульну хоть раз в жизни!..
– От таких, как ты, лодки тонут! Ты мне долг не отдал, а уже в казино намылился. Я бы тебя без рапорта с лодки списал. От таких – несчастье. Начальник разведки докладывал – в наших широтах появилась американская лодка-убийца, класса «Колорадо». Ты один этой лодки стоишь! Ты и есть – жук колорадский!
– Мальчики, ну что вы всё ссоритесь… Хоть бы кто меня приласкал.
Нинель жеманно передернула плечами под вязаной кофтой, сквозь крупные клетки которой просвечивала белая кожа. Ее рысьи глаза с расширенными зрачками бегали по лицам офицеров, словно она выбирала, кого из них обнять гибкой рукой с обручальным кольцом разведенной женщины и увести на кухню, где на зашарпанном полу стояла изношенная кушетка и валялось скомканное малиновое одеяло.
Плужников с тихим изумлением смотрел на бутылку, чье стекло плавно сужалось к горлышку, и на выпуклой поверхности, в лунке, дрожала яркая капелька света. Переводил зрачки на мятую пивную банку, где в чешуйке фольги переливался золотой огонек. Медленно оглядывал батарею со следами прошлогодней копоти, когда прорвало отопление и сварщики чинили лопнувшие трубы – среди черного мазка сажи отсвечивал таинственный зеленый кристаллик металла. То же изумрудное мерцание было в брызге дождя, ударившей в черное окно, за которым дул ледяной морской ветер. Эти крохотные точки света, помещенные в разные, не связанные между собой предметы, говорили об их общем происхождении. О том таинственном центре, где все они были сотворены и куда можно подняться, если скользнуть по незримому лучу от пивной банки в черное окно, ввысь, к невидимым звездам.
Предметы, которые он созерцал, казались загадочными и восхитительно новыми. Их назначение было неведомо. И сам он себе казался пришельцем из бесконечно удаленного центра, откуда его прислали в этот мир, опустили в эту комнату по тончайшему лучу.
– А ты все Родину от врагов бережешь? Все Америку от русских берегов отражаешь? А Америка уже в Кремле сидит, твою икру ложками лопает! Пока ты в базе гниешь и сивушную водку жрешь, Москва над тобой хохочет! Утонешь или сопьешься, она тебе свечку не поставит. Чем с Америкой нашим ржавым железом бодаться, ты лучше английский учи, на американской бабе женись. Она тебе ребеночка родит, и поедешь себе жить в Колорадо… – Вертицкий едко, по-комариному, впивался в близкий лоб Шкиранды, высасывая сквозь хоботок мучительное страдание товарища, впрыскивая легчайшие струйки яда.
– Ненавижу Америку! Моя бы воля, отстрелялся бы от пирса всей баллистикой, чтобы на том конце от Америки яма осталась, мир бы вздохнул. А таких, как ты, предателей башкой о борт и рыбам на корм! Пройтись бы с «Калашниковым» по Кремлю, почистить, пока еще русские на земле остались! – Шкиранда скрипнул зубами, и на его белом лбу вспухла синяя жила ненависти.
– Да русские сами себя съедают, без всякой Америки. Русские бабы рожать не хотят, хоть у Нельки спроси. У нее в родильном отсеке одни пробоины. Скоро на русских лодках служить будет некому, таджиков и чеченцев наймут. Но до этого лодки сами потонут.
– Дал бы я тебе в лоб за эти слова! И встал бы ты завтра на вахту с сигнальным огнем под глазом!
– Мальчики, ну что вы всё ссоритесь! Кому ребеночка родить по заказу? Кто со мной на кухню пойдет?
Нинель смотрелась в зеркальце, откидывала за плечо медную прядь, мазала рот помадой, и казалось, она держит в губах большой красный мак.
Плужников отчужденно, с изумлением смотрел на свою пятипалую руку, лежащую на деревянном столе среди древесных трещин, ножевых зарубок и сигаретных отметин. Чувствовал в грудной клетке непрерывное сжатие и расширение легких, мерный глубокий стук сердца, не зависящий от его воли и мысли. Ощущал давление света на выпуклую поверхность глаза с жидким кристалликом зрачка, куда, как в застекленную скважину, врывались картины и образы мира. Казался себе помещенным в то, что звалось его телом. А было сотворенной и сконструированной оболочкой, куда его вселили. Разместили его безымянную, бесплотную сущность среди странных, нелепых органов, с которыми он вынужден мириться, среди которых должен жить до той поры, когда освободится и выскользнет на волю.
– Одно могу сказать: не в удачной стране родился. – Вертицкий крутил в нервных, с голубыми прожилками пальцах сигарету, и она от трения начинала дымиться, в ней загорался рубиновый уголек. – Батя всю жизнь вкалывал на советскую власть, на костюм хороший скопить не мог. Дед всю жизнь то молотком, то винтовкой махал, пока ему яйца не оторвало. И я, мудак, у Северного полюса поселился, живу под водой, как кит-полосатик, одной травой питаюсь. Родился в хреновой стране, в хреновое время. Рапорт подам, уеду с концами город Париж смотреть!..
– Дурила, – презирал его Шкиранда, оттопырив нижнюю губу, к которой прилипла крошка колбасы. – Лучше России нет страны! На Западе людей не осталось, одни манекены. В башке шампунь, в душе пенопласт. Русский человек хреново живет, зато с Богом в душе. Мы под воду уходим, а видим небо. Сходи к отцу Михаилу, он тебе, дуриле, расскажет. Кто-то говорит: подводный крейсер «Москва», а он нашу лодку «монастырем Пресвятой Богородицы» называет.
– Да ходил я к нему, козлу, надеялся душу открыть! Он мне свою толстую немытую руку сует под поцелуй: «Кайся, мой сын, исповедуйся!» Да какой я ему сын, а он мне отец! Хитрый козел! Я его знал, когда он мичманом Мишкой был, с зам по тылу водку жрал. А теперь, вишь, – отец Михаил! Хорошо устроился. Мы под воду околевать идем, а он за нас молебен служит и церковный кагор сосет! Вот и весь монастырь!
Плужников видел стол, и сидящих за ним, и себя самого среди них, как если бы глаза его помещались в верхнем углу комнаты, там, где расплывалось по потолку ржавое сырое пятно и шелушилась мокрая штукатурка. Бестелесный и безымянный, он находился над ними, наблюдая, как матово светится грудь Нинель в глубоком вырезе кофты, струйка дыма течет к потолку из сигареты Вертицкого, Шкиранда втыкает вилку в кусок колбасы, а у него самого, у Плужникова, блестят под лампой светлые, с медным отливом волосы на макушке и шея поднимается из ворота домашней рубахи. Он чувствовал, как страдает изведенный тайной тоской Вертицкий, как набряк Шкиранда, не умея выразить тяжелую, окаменелую в нем мысль, как томится, слушая их перепалку, Нинель, все оглядываясь на ведущую в кухню дверь. Но эти ощущения были не главными. «Кто я такой? – звучал в нем безмолвный, печально-просветленный вопрос, на который не было ответа, а оставалось мучительное и сладкое недоумение по поводу странного мира, наполненного загадочными существами и таинственными предметами, среди которых ему надлежало жить, приспосабливаясь к этому временному, навязанному бытию, – кто я такой?»
