Борис Александрович Лазаревский
Не выдержал
В половине первого ночи с берега приехал командир. Правый трап стоявшего на рейде крейсера осветился электрическими лампочками, и их отражения заиграли по тёмной зыби. Командир выслушал рапорт вахтенного начальника, повздыхал и, мягко ступая по доскам палубы, ушёл в своё помещение.
Отсвистали фалрепных, убрали вельбот. Огни на трапе исчезли. Стало тихо. Весь огромный силуэт крейсера, убаюканный монотонным плеском моря о борта, задремал. Вступившему на вахту мичману, часовым, вахтенным и подвахтенным матросам — каждому казалось, что до смены ещё очень много времени, чуть ли не целые сутки, — и что кругом всё на свете спит, а бодрствует только один он.
Часовой с детским лицом, стоявший возле флагштока кормового, спущенного теперь флага, то переступал с ноги на ногу, то, облокотившись на магазинку, замирал в одной позе и, не отрываясь, глядел на берег. Раскинувшийся там город был похож на огромное тёмно-сизое пятно, усеянное огненными точками, но часовому Степану Макаренко казалось, что он узнаёт направление той улицы, на которой помещается здание воинского присутствия, где он десять месяцев назад стоял перед начальниками голый.
Тогда вся кожа на его теле стала шероховатой, и подёргивались сами собою ноги. Степану пришло на память, как он забыл там шапку и вышел к матери, ожидавшей его на улице, сказать, что его приняли, и как старуха вся затряслась и не плакала, а только начала стонать, как будто у неё вдруг заболел зуб.
Потом Степан пробыл дома ещё целых десять дней, и родные над ним постоянно причитывали, как причитывали, два года назад, над умершим мужем его сестры Назаром. От этих причитаний Степану делалось страшно. Чтобы прогнать страх, он уходил с товарищами на «досвитки», шутил там с дивчатами и пил водку. Самая красивая из них, Катря, которая прежде не подпускала к себе и близко, теперь не прогнала его, когда в тёмных сенях он прильнул к её горячим губам.
«Должно быть чувствует, что долго-долго, а может быть и никогда не увидит, — так и не толкнула даже, — жалеет, — подумал тогда Степан, — ну, да всё равно, за другого замуж отдадут».
Чтобы не думать о Катре и о страхе, который находил на него от воя матери и сестры, он снова пил водку, горланил песни и чуть не избил попавшегося на встречу лавочника Янкеля.
Десять дней пробежали быстро, точно десять часов.
Как он прощался окончательно с отцом, матерью, братом и сестрою, Степан припоминал плохо; у него осталось только в памяти, что вместе с другими новобранцами он долго плыл на пароходе; там были очень твёрдые нары, кусались клопы, и скверно пахло, потому что многих из его соседей укачало. Всю дорогу он думал о Катре и соображал, за кого из односельчан она вернее всего выйдет замуж, а когда уснул, то ему приснилось, будто он уже настоящий матрос и плывёт по тому самому морю, о котором сопровождавший их унтер-офицер рассказывал, что там от жары дышать нечем, а вода вся красная, и Степану казалось, что он вот-вот задохнётся.
Целую зиму его и других новобранцев учили, как называть начальников, разбирать магазинку и ходить в строю.
Ранней весною им надели на околыши фуражек ленточки и выстроили всех на плацу для принятия присяги.
Когда адмирал поздравил их настоящими матросами, заиграла музыка и загремело «ура», настроение у Степана вдруг стало совсем непонятным для него самого. На душе было радостно, глаза почему-то слезились, кололо в носу и хотелось кричать «ура» так сильно, чтобы экипажные командиры и все присутствовавшие офицеры оглянулись.
Крейсер, на который попал в плавание Степан, имел паруса и три мачты с реями для их крепления. Всё вместе это называлось «рангоутом». Такое слово было нетрудно запомнить, зато названия отдельных частей были ужасно головоломные, и, несмотря на все старания, выговорить их было почти невозможно. Язык Степана ударял по губам как у немого, и вместо обыкновенного «брам-рея» выходило такое слово, что даже самый суровый человек на судне, боцман, улыбался и сплёвывал через зубы за борт. Нужно было учиться не только произносить слова, но ещё многому, и Степан учился изо всех сил, чтобы поскорее старые матросы перестали подсмеиваться, и самому стать таким же как они. О Катре, об отце и товарищах он стал думать реже и был убеждён, что они его позабыли, как рано или поздно забывают люди всех тех, кого не видят перед глазами каждый день.
И только ночью, когда смолкали надоедливые дудки квартирмейстеров, сильнее пахло морем, и раздавались лишь нервные шаги ходившего взад и вперёд по палубе вахтенного начальника, Степану припоминались и запах хаты, в которой бывали «досвитки», и песни дивчат, и обжигающая своим дыханием Катря. Но на следующий день он не мог бы сам себе ответить, стремится ли к этому на самом деле или видел всё только во сне. Так было до тех пор, пока крейсер не пришёл на рейд города, от которого было всего шестнадцать вёрст до родного села и до Катри.
Захотелось домой хоть на один час, хоть на полчаса, хоть на несколько минут!
Просить, чтобы отпустили, нечего было и думать. В этот день Степан с восьми часов утра вступил в караул. Крейсер зашёл только принять уголь и на следующий день должен был сняться с якоря. По всей палубе летала чёрная едкая пыль. Кадки с углём быстро поднимались с подошедшей к борту баржи и с грохотом опускались вниз. Все спешили, стараясь окончить грязную работу скорее. Степану казалось, что и офицеры, и матросы в этот день были в особенно скверном расположении духа, а сам он как будто оглох или отупел. Когда баржа, выгрузив уголь, ушла, и суета прекратилась, на душе стало как будто легче.
К вечеру после спуска флага воздух посвежел. Море стало тёмно-фиолетовым и запестрело белыми гребешками. Красное, матовое солнце садилось за тучи. Говорили, что назавтра можно ожидать шторма. В восемь часов запад совсем померк. Скоро и молитва. Прогремела отрывистая, бьющая по ушам, дробь барабана, и на шканцах, посреди палубы, затопали босые ноги строящихся матросов. Стихло. Чей-то голос быстро стал читать одну за другою вечерние молитвы. Его прервали несколько высоких теноров, в унисон начавших:
«Воскре-се-ние Хри-сто-во ви-девше»,
— и сейчас же две сотни здоровых голосов подхватили:
«Поклонимся Святому Господу Иисусу, Единому безгрешному-у-у»…
Справа слышится один голос, похожий на женский. Это поёт квартирмейстер Суханов. Он всегда тоскует о том, что в хоре нет дискантов и альтов, и старается восполнить этот недостаток, и когда поёт тоненьким голосом, ему самому это кажется очень эффектным.
Весь мотив гудит торжественно и спокойно и несётся, и к слившемуся уже с небом морю, и к городу, похожему теперь на сизое пятно, от которого всего шестнадцать вёрст до родной деревни Степана и до Катри.
Степан знал, что в эту ночь будет стоять на посту, но спать не ложился, а, обняв колени, сидел на палубе. Его давила какая-то непонятная, назойливая тоска, от которой не знаешь, как избавиться. Когда было без десяти минут полночь, за ним пришёл разводящий и очень удивился, что всегда исполнительный Макаренко, у которого глаза были открыты, поднялся только после третьего оклика. От флагштока, возле которого нужно было стоять на часах, город был виден ещё лучше. Степан глядел на отдалённые огни и чувствовал, что с ним происходит что-то нехорошее. Как после присяги ему хотелось кричать «ура» и радоваться, так теперь хотелось плакать и очутиться там, на берегу. Завидев вздрагивавший на воде огонёк командирского вельбота, он обрадовался, что явилось обстоятельство, хоть на несколько минут отвлёкшее от назойливых дум, и изо всех сил крикнул:
— Кто гре-бёт?
— Ко-а-ндир… — долетело в ответ с моря.
— Фалрепных на правую, — отрывисто прозвучал откуда-то из темноты голос вахтенного начальника, и побежали к трапу люди.
Наступившая после приезда командира тишина стала неприятной. Было как будто ещё труднее справляться с собственными мыслями. «Ведь всего шестнадцать вёрст, — мелькнуло в голове у Степана, — если хорошим шагом, так это всего часа на два ходу»… И вслед за этой мыслью наплыла, неизвестно откуда, новая, до головокружения сладкая и страшная: «А что если вплавь?..»
Вспомнилось что-то о наказаниях за побег с поста и сейчас же расплылось и ушло. Рассудок вдруг перестал работать, а руки автоматически прислонили ружьё к борту, сняли патронную сумку и снова опустились, чтобы снять сапоги. Нужно было спешить и спешить, пока никто не заметил.
Дышать стало трудно. Через полминуты тёмная фигура Степана, судорожно цепляясь руками за трап тали левого борта, спускалась вниз. На площадке трапа он на мгновение остановился, разорвал одним движением фланелевую рубаху и бесшумно опустился в воду. Плыть было тяжело: мешала оставшаяся одежда, и от холоду совсем забивало дыхание.
