Михаил Стельмах
Над Черемошем
Гуцульские мотивы
Пусть дружба, пусть верность растет!
(Из уст народа)
Упругий верховинский ветер настраивал осенние леса, и они, перемежая солнце и тени, гнали по синим ступеням гор в Черемош свою вечнозеленую музыку. И река, вздуваясь, тоже пела, только еще звонче: из шлюзов уже забили седые водопады, раскачивая плоты.
С берега спрыгнул на плот стройный, черноглазый средних лет гуцул. Он, горделиво откинув голову, посмотрел на солнце, весело прищурился. А возле него уже стояли двое парней — Иван Микитей и Василь Букачук.
Озерные воды подняли реку, и она образовала теперь три гигантские ступени: вверху — озеро, ниже — воды, только что спущенные из шлюзов, и в самом низу — еще не обводненная паводком извилистая быстрина, иссеченная кругляшами серых камней.
— Не пора ли, Микола Панасович? — то и дело спрашивают молодые гуцулы.
— Обождем еще минутку, — отвечает Микола Сенчук, зорко глядя вниз по течению. — Плот может обогнать прибывающую воду. Почему я у тебя, Василь, на ногах раков[1] не вижу?
— Хочу, как вы, без железа плыть.
— Вот как? — Сенчук покосился на Василя. — Сегодня у нас дорога трудная, а плот большой, без железа плыть не разрешаю.
Василь, присев на корневище вековой пихты, принялся быстро затягивать ремнями кожаные лапти — постолы. Потом вскочил, громыхая скобами, умело пробежался по плоту.
— Готовься! — Микола Сенчук подошел к рулю.
Он раз и другой с силой ударил по воде тяжелым веслом, и в такт ударам на груди у него закачались боевые награды.
— Так и зазвенели! — вырвалось у молодого плотогона Ивана Микитея.
Он подмигнул светлой бровью своему другу, смуглому красавцу Василю, и оба дружно заработали веслами.
Плот, поскрипывая, неуклюже выгибает все свои клети, затем выравнивается, набирает стремительную скорость. Плотогоны срослись с рулевыми веслами в едином напряженном ритме, и плот, скользя меж высоких извилистых круч, скрежещет, гудит, задевая на поворотах «кашицы» — деревянную обшивку берегов.
— Счастливого плаванья! — провожающие машут со шлюза широкополыми шляпами.
— Счастливого плаванья! — кричит отцу с берега семилетний Марко Сенчук.
За плечами у него сумка с книжками, с шеи свисает на веревочке карандаш, в руках резная палочка. Чем не гуцул!
— Счастливо, сынок! — ответил Микола Сенчук, любуясь сыном.
Мальчик долго бежит за плотом, но крутые повороты разлучают его с отцом, и он замедляет бег. Славно вокруг, и нигде ни души. Только волны шумят, дробя солнечные лучи, да вверху, подстерегая добычу, широко распластал крылья коршун. Марко, подражая движениям плотогонов, громко поет зеленым лесам и Черемошу песню, которую он перенял у отца:
А я гуцул верховинец,Крысаня, кити´цы[2].Лес гоню по ЧеремошуДо самой Выжницы.
Позади послышался цокот копыт. Марко оглянулся, узнал всадника, поморщился: это толсторожий Наремба, который все точит зубы на отца. Положим, отец не боится Нарембы и не щадит его ни на собраниях, ни в сельсовете. Под Нарембой споткнулся конь. И без того злое лицо всадника стало еще злее. Он выхватил из-за пояса топорик и, вертя им, принялся колотить вороного по бокам. Конь заржал и помчался. Воровато оглядевшись вокруг, Наремба направляет вороного прямо на школьника, вот-вот подомнет его. В последнее мгновение Марко отскакивает в сторону и с вызовом бросает вдогонку Нарембе:
А я гуцул-верховинец,Крысаня, кити´цы!
— Не гуцул ты, а большевичонок! — огрызается через плечо Наремба.
— И гуцул, и большевичонок! — смеется Марко. — А вы кулак и элемент.
— Я тебе дам элемента! — Наремба круто повернул вороного, но в это время из-за поворота вылетела легковая машина, и всадник галопом ускакал вниз.
А я гуцул-верховинец…
распевает Марко и орудует палкой так же искусно, как его отец веслом.
— Добрый день, гуцул-верховинец! — выскакивая из машины, приветствует его секретарь райкома Михайло Гнатович Чернега.
— Доброго здоровья, дядя Михайло! — радостно здоровается Марко. — Вы на собрание или к отцу?
— И на собрание, и к отцу, и к тебе.
— Да-а?
— Конечно!
— А я вам зачем?
— Споем вместе твою коломыйку.
— Да-а? — Марко недоверчиво покосился, стараясь понять, не смеются ли над ним.
— Конечно!
— Что ж, споем…
И вот уже песня откликается эхом в горах. Это идут, распевая, Михайло Гнатович и маленький гуцул. А им подпевают, как умеют, леса и реки.
Михайло Гнатович посмотрел на часы, остановился.
— Пора на собрание? — спрашивает Марко.
— Пора.
— Насчет коллективизации?
— Насчет коллективизации.
— Тогда возьмите и меня.
— Да-а?
— Конечно! — в тон отвечает Марко.
— И в кого ты такой уродился? — смеется Чернега.
— В отца, — ответил мальчик, подумав: «Он уже далеко теперь».
* * *
Утром плотовщики спустились с осенних гор в зеленую по-летнему долину Покутья. По ней, озаренные розовым отблеском, зашагали свежие столбы; электромонтеры, взобравшись на них, натягивают первые линии проводов, и их сразу же облепляют птицы.
— Ишь ты, как спешит Илько! — изумленно говорит Сенчук и поворачивает плот к берегу.
Навстречу горцам бежит высокий, широкоплечий Илько Палийчук. Он одет по-праздничному. На груди боевые ордена и медали.
— Братец Микола! Здорово, родной! Да ты, я гляжу, молодеешь! — восклицает он, обнимая Сенчука. — Привезли?
— Привезли! Вот и я с ребятами приехал посмотреть, как ты тут живешь и орудуешь. Зашумит наш гуцульский лес у вас на электростанции.
— Зашумит и засияет. Еще как засияет! Нигде в наших горах нет такой электростанции.
— Так уж и нет? — смеется Сенчук, зная характер друга. — Еще не выстроил, а хвастаешься.
— Да ведь есть чем! Вот пойди — увидишь!
Навстречу мчится маленький Василько, сын Палийчука.
— Здравствуйте! — кланяется он плотовщикам — и кричит отцу: — В котловане вода взбесилась. Как ударит из-под земли, как забушует! Весь котлован затопило. Люди не знают, что и делать.
Гуцулы, переглянувшись, побежали к рукаву Черемоша. Первым встретил их лысый, морщинистый дед Шкурумеляк.
— Илько, электричество твое вырвалось из-под земли, кипит, клокочет, а светить не хочет, — смеется старик.
Возле котлована сгрудились люди. Небольшой насос надрывно захлебывается, не в состоянии справиться со студеной силой подземных ключей. Палийчук для чего-то коснулся рукой насоса, покачал головой и с разбега спрыгнул в котлован.
— Илько, ордена почернеют! — забеспокоилась Ганна, жена Палийчука.
— Еще лучше заблестят! — ответил он, быстро выливая ведром воду.
— Иван! — Василь Букачук глянул на друга, и оба вслед за Сенчуком бросились в котлован.
— Ох, и пробирает стужа, до самых косточек, — морщится в воде рослый Тымиш Шугай.
Сверху над гуцулами нависает лысина Шкурумеляка.
— Вижу это электричество, вижу, как его ведрами таскают! — хохочет старик. — Ей-богу, напиться им можно, а засветит оно тогда, когда на моей лысине завьются молодецкие кудри.
Палийчук как бы невзначай плеснул на Шкурумеляка водой из ведра, тот отскочил от котлована, обиженно вытащил из кармана размокшую газету.
— Испортил мне все чтение. Тоже… культура!
— А настроение портить — это культура? — смеется Шугай.
— Настроение денег не стоит, — отрезал старик.
— Ганна, бегом за водкой! — неутомимо вычерпывая воду, крикнул Палийчук.
— Сколько взять?
— Сколько донесешь!
— Для этого электричества, Ганна, и спиртозавода не хватит, — покачивает головой Шкурумеляк. — Не натаскать тебе, Ганна, водки.
— Так помогите, — ласково улыбнулась женщина.
— Помочь? — задумался старик. — Тебе — пожалуй. Я и на выборах за тебя, а не за Илька голосовал. Вот он и обливает меня водой…
Вечером, при свете фонарей, у котлована, уже обшитого просмоленными бревнами, гуцулы выпивают по чарке.
— Через две недели, Микола, будет у нас электричество. Ровно через две недели. Приезжай тогда, — хвастается Палийчук другу.
— Приеду, Илько. Осмотрю все твое хозяйство.
— Хозяйство у нас и впрямь справное, — замечает Шкурумеляк, подходя. — Трудодни так и звенят. Только на что же их в это электричество загонять? Ты, Илько, сердись не сердись, а я правду говорю! — и он воинственно задирает вверх клинышек своей бороды.
— Илько, не слушай моего старика: это он с пьяных глаз плетет, — вставляет Шкурумелячиха, дергая мужа за рукав.
