Светлана Савицкая
Я верю тебе, мама
Планета снов
Серый каменный город проснулся раньше солнца. А его сны ещё спали. Они, как беспризорные бомжи, разлеглись прямо на лестницах у закрытых ворот Павелецкой. И их не трогал дворник Мамед, будто знал места утреннего ночлега утомлённых за ночь сновидений.
Асфальт в горошек совсем не нравился Большому начальству, и Мамед по заказу, пока людская масса ещё не попёрла в проёмы подземки, скребком отдирал прилипшие к асфальту и примороженные за ночь кругляки выплюнутых жевательных резинок, раскатанных в мышиный лаваш. Освещенные фонарями высокие старинные двери заперты. На них отпечатки тысячи пальцев. На мраморных лестницах тяжестью выдавлены пролежни от тысячи ног. Возле урн — тысячи окурков. В них — тысячи жизней, стремлений, радостей, проигрышей и судеб.
А сны — а что им, снам? Какая разница, где спать? Или кого одаривать своим тихим счастьем... Они готовы утешить тысячи людей новыми надеждами, дать короткий отдых перед новым будним днём.
Ну, вот ещё одна неприкаянная душа. Что её к метро пригнало в такую рань? Стоит. Курит.
«Если окурок мимо урны бросит — в зуб дам», — решил Мамед.
А Марьяша не торопилась бросать недокуренный угасший трупик тонкой сигаретки. Разглядывала Мамеда, прищурившись.
«Не спала», — решил дворник.
— Рано ещё, закрыто, — буркнул он, чтобы завязать разговор.
— Да что ты говоришь? Вот удивил! — съязвила Марьяша.
— Такие молодые девушки у вас в Москве курят. Это плохо, — огрызнулся Мамед без малейшего акцента. За десять лет скитаний по московским улицам он хорошо освоил местный диалект.
Сны вздохнули и начали потихоньку убираться прочь. Отползать сырым туманом в вентиляционные люки канализации. Не дали им сегодня выспаться всласть. Не дали.
Марьяша подошла к урне и, помяв на всякий случай о край изящную сигаретку, бросила её, смятую и скрюченную, внутрь устряпанной вечным герпесом сигаретных плевков простуженной пасти урны.
— Тебя как звать-то, житель солнечного Кавказа? Магомед, что ли? — разглядела она под шапочкой уборщика чернявые брови.
— Зачем сразу Магомед? Мамед меня зовут.
— Какая разница?
— Один берёт — другой дразнится. Вот и разница.
— Ну, хорошо, Мамед так Мамед.
— Какая ты грубая! — снова обиделся дворник, — Мамед меня зовут. Мамед.
— Я и говорю: Мамед.
— Ты не так говоришь. Моё имя произносить мягко надо. Букву Д, — он ещё раз произнёс своё имя Мамед, только его Д была действительно очень мягкой и звучала почти как «дь», только без мягкого знака.
— Мамедь, — произнесла Марьяша, — Теперь правильно?
— Почти правильно. Ещё потренируешься пару раз, и получится, — улыбнулся Мамед, обезоруживая неожиданно белозубой улыбкой, — а тебя?
— Марьяша.
— Маша?
— Маша звучит, как «три рубля и наша». Но можно и Маша. Уж все сегодня один к одному! Я ж не то, что ты — Мамед-Магомед!
— А чё не спишь?
— А ну его, козла, — занервничала девушка и снова достала сигаретку.
— Эх, вот куришь ты зря. Найдёшь другого.
— А чё искать то? Миллион вас тут на пуд сушёных! И все хотят найтись! — Марьяша подумывала, закуривать или нет, и убрала сигаретку в карман.
— Чё ж ты злая-то такая? Красивая. А злая. — Доскрёбывал миролюбиво уже до двери липучие жвачки Мамед, глянул на её стильно уложенные волосы до плеч, а с плеч — на аккуратные сапожки с невысоким каблучком, бриджики с пришитой сбоку фирмой, новёшенькое моднёшенькое кашемировое пальтецо, в таких по подземкам не «шарятся», — Ещё не скоро откроют. Замёрзнешь.
— Тебе какая боль? Ну и замёрзну.
— Шла бы домой. К маме.
— Ну уж нет, Мамедь! Лучше у метро сдохну — к матери не пойду! У неё муж молодой, я ей нафиг не приделалась.
— Беда с вами, москвичками. Никакого уважения друг к другу. Ни к старым. Ни к молодым! Тогда к нему возвращайся.
— Сыта по горло. Ревнивый чёрт. Старше меня вдвое. Вот и бесится. А я — профи! Понимаешь, — она замялась, чтобы вспомнить, как правильно произвести его имя, и у неё почти получилось, как надо, — Мамедь, профи я! Журналист. Есть тут в Москве такая профессия. Мне тусовки — дом родной. Я ж не лебедь с Рублёвки. Мне материал делать нужно. Фактуру собирать. Ай, — махнула она рукой, но не вытерпела и сказала всё-таки, — А не под мужиков подкладываться ради зелени. Сама себе на кусок с икрой зарабатываю.
— Тогда бери такси и сними гостиницу.
— Нет у меня на такси. Гонорар должна была получить, да задержки какие-то с кризисом пошли, прямо не знаю. Может, сегодня дадут. Может, завтра. Может, вообще скажут: спасибо за работу, желаем удачи! Последние дни издательство доживает.
— А куда поедешь?
— Думаю пока. Че пристал? Думаю. Решаю. Вот до компа доберусь и приму решение — куда податься. Разместила резюме. Есть ещё кое-какие идеи. Ответа жду. Впереди Новый год. Как новая жизнь. Начну всё с нуля. Не впервой. Творческий человек должен уметь умирать...
— Кризис везде. Кому твоё резюме? Совок подержи лучше, чем зло на людей срывать, — подошёл, улыбаясь по-свойски, Мамед.
— Давай свой совок. Всё равно делать нечего, — вдруг согласилась Марьяша. — В месяц сколько получается?
— Э, нет, — улыбнулся кавказец, показав ещё шире удивительно красивые ровные зубы, заблестевшие в утренней полумгле невероятно чисто. — Знаю я вас журналистов, вы под ногти быстро залезете. Сколько получаю — все мои!
— Ну и мети тогда сам. Была охота помогать, — фыркнула Марьяша, но совок не отложила, и пока Мамед загребал внутрь окурки, чуть ли не в двух словах жизнь свою прошлую умудрилась туда же замести:
— Прикинь, Магомедыч, был бы у меня крутяк на праздники: куранты, шампанское! А он тебе: «Дорогая, вот тебе кольцо с бриллиантом!» Уже с месяц мне талдычит, что подарит его — скупердяй! А сам не доверяет, рычит, чуть мужской голос позвонит. Оооон! Мнеее! Не доверяет! Как будто я хоть одним словом кого-то! Когда-то! Идиот! Встреча с одноклассниками — приступ ревности. С работы заказ — дома скандал. Сосед зашёл — синдром бешенства. Хватит! Пусть встречает, с кем угодно. Я лучше двор пойду мести!.. — Марьяша немного согрелась от своей злости, и от того, что долго молчал её нечаянный знакомый, продолжала уже спокойнее, — На работу пытаюсь устроиться уже неделю. На новую. А он, гад, думает, что по любовникам шарюсь. Достал. Не могу. Доверие нужно, понимаешь? До-ве-ри-е!!! Так что оставила я ему все его шелка и брюлики и чао-какао. Мобилу в реку закинула. Паспорт вот в кармане и три карточки: на метро, на банк (мне туда «зряплату» перечисляют) и на скидки в «Эльдорадо». Думаешь, найдёт?
— По паспорту-то?
— Угу.
— Конечно найдёт, если не дурак. Когда территория у входа-выхода была приведена в порядок, Мамед предложил:
— Спать хочешь?
— В смысле?
— У меня есть комнатёнка здесь рядом. Держи ключ. Найдёшь кефир в холодильнике. И полватрушки... колбаса там. Я к обеду приду. Принесу поесть.
— Да я могу неделю терпеть. Это профессиональное. С инетом как?
— С чем?
— Да ни с чем. Клеиться не будешь?
— Нужна ты мне сто лет была. У меня своя Фатима в Дербенте ждёт.
— Ну, вот и славненько. Давай ключ, спасибо за предложение.
Планета смертей
— Апрельские. — сказал Львович. Замешкался и добавил, — первые из теплицы. К Новогодним будет, что продать.
Поставил в вазочку идеально красивые, точно пластмассовые крокусы. И вышел.
А Дарик живёхонько подскочил к их жёлтеньким венчикам и удивлённо понюхал. Живые!
Они действительно пахли апрелем. Мурашки пошли по спине от ощущения воспоминания весны в декабре, когда за окнами свирепствует ураган, сквозь стекла продувающий лёгкие. Но проникновение холода в скромное жилище было вызвано не столь ветром: Лена-Леночка умирала долго. После операции на сердце она часто морщилась, но старалась не показывать боли. Практически ничего не ела уже неделю.
Дарик знал давно, что она умрёт. И старался быть возле матери, глядя на неё, не понимая — хорошо ли, плохо ли то, что она умирает. Все соседи ждали, «когда же она отмучается.» И он будто бы тоже ждал, но и не представлял, а как это будет без неё потом.
Вокруг матери ютилось много снов. Они показывались ей по три раза на день. Она улыбалась им, просыпаясь, и улыбалась, когда собиралась спать. Она улыбалась им чаще, чем сыну, возможно, страна снов хотела забрать её навсегда, манила сладостью и счастьем. И комната была наполнена её снами, как невидимым цыганским табором. Сны поселились у огонька её уходящей жизни и хозяйничали, как у себя дома. Они дремали под тихое сопение матери и неслышное дыхание сторожащего её жизнь Дарика на пыльном абажуре старенькой люстры, на серой вате между оконными стёклами. На спинке кровати и телевизоре со сломанной лампочкой внутри.
