Елена Арсеньева
Господин Китмир
(Великая княгиня Мария Павловна)
ОТ АВТОРА
Безумный, безрассудный ураган сметает все на своем пути, вырывая из земли и пышные садовые цветы, и скромные полевые цветочки, и влечет их неведомо куда, за горы, за моря, швыряет на убогую, чужую почву. И улетает дальше, оставив эти несчастные, истерзанные растения погибать. Но вот какому-то цветку удалось зацепиться корнем за землю-мачеху… а там, глядишь, приподнял голову и второй, дай третий затрепетал лепестками… Они ужасаются, они отчаиваются, они зовут смерть, потому что жизнь кажется им невыносимой. Однако они врастают в чужбину, живут, живут… и сами дивятся: как же это возможно после того, что они испытали, что они потеряли? У них больше нет ни дома, ни страны. У них все в прошлом. Вот уж воистину, совершенно как в модном романсе – все сметено могучим ураганом! Пора забыть прежние привычки, громкие имена и титулы, вековую гордыню, которая уверяла их в том, что они – соль земли, смысл существования тех миллионов простолюдинов, которые вдруг обезумели – и вмиг превратили спокойное, процветающее государство, называемое Российской империей, в некое вместилище ужаса, боли и страданий. Здесь больше нет места прежним хозяевам жизни. Титулованные дамы, представительницы благороднейших родов Российской империи; знаменитые поэтессы; дети ведущих государственных деятелей; балерины, которых засыпали цветами, которым рукоплескали могущественные люди страны; любовницы именитых господ – они вдруг сделались изгнанницами. Блистательными, вернее сказать: некогда блистательными! – изгнанницами. И нет ни времени, ни смысла надеяться на чудо или ждать помощи от мужчин. Просто потому, что чудес не бывает, а мужчины… им тоже надобно бороться за жизнь.
В этой борьбе женщинам порою везло больше. Прежняя жизнь была изорвана в клочья, словно любимое старое платье, а все же надобно было перешить ее, перелицевать, подогнать по себе. Чисто женское дело! Некоторым это удавалось с блеском. Другим – похуже. Третьи искололи себе все пальцы этой роковой игрой, но так и не обрели успокоения и удачи.
Их имена были гордостью Российской империи. Их родословные восходили к незапамятным временам. В их жилах струилась голубая кровь, это была белая кость – благородные, образованные, высокомерные красавицы. Они нищенствовали, продавали себя, работали до кровавого пота ради жалких грошей. Они ненавидели чужбину – и приспосабливались к ней. Они ненавидели покинутую родину – и боготворили ее. За нее они молились, на нее уповали… умирали и погибали с ее именем на устах.
Русские эмигрантки.
Блистательные изгнанницы.
Отвергнутые Россией…
Это, конечно, совпадение, думал Эжен.
Но очень забавное совпадение! Эту даму он в полдень привез на улицу Камбон, и теперь, уже вечером, в темноте, она снова села в его машину.
…Еще недавно улица была одной из самых незаметных в Париже, однако с тех пор, как здесь обосновался maison de couture Шанель, рю Камбон время от времени становилась достопримечательностью французской столицы. Тогда вокруг дома собиралась такая толпа, что перед дверью приходилось выставлять полицейский наряд. Пропускали только тех, у кого имелось специальное приглашение. Парижские таксисты, народ ушлый, уже знали, что в эти дни Шанель проводит показ новых коллекций и желающих попасть на них оказывается куда больше, чем тех, кому посчастливилось получить приглашение. Ведь на первый день показа созывались исключительно представители серьезных зарубежных домов, но покупатели попроще рвались туда всеми правдами и неправдами.
Вот и эта высокая дама с чуточку испуганным лицом и нелепой, чрезмерно пышной прической так и ахнула, завидев, что улица запружена народом.
– Боже, я опоздала! – воскликнула она. – Теперь мне ни за что не пройти!
Дама поспешно расплатилась и выскочила из таксомотора. Эжен несколько минут наблюдал за ней – как она отчаянно махала руками, безуспешно пытаясь привлечь внимание швейцара. На ней было неуклюжее темное платье, обшитое черным крепом, и черная же довольно убогая шляпка. Понятно, носит траур. Судя по легкому акценту, не француженка. Кто в Париже в 1921 году мог говорить с акцентом и носить траур? Русские беженцы, конечно. Эжен готов был держать пари, что из его такси только что вышла одна из русских эмигранток. Наверное, примчалась на рю Камбон в надежде найти работу у Шанель: портнихой, раскройщицей, а то и подметальщицей. Вид у нее до того перепуганный, выражение лица несчастное – наверное, очень нужна работа… Правда, заплатила за такси не торгуясь. И на чай дала хорошо, значит, денежки еще водятся. Наверное, продала какие-нибудь с трудом вывезенные из взбесившейся России драгоценности, теперь у нее вся надежда на работу у Шанель.
Эх, растяпа, сочувственно подумал Эжен, что ж ты явилась в такой неподходящий день? Шанель нынче определенно не до тебя, ее рвут на части заказчики, попадешься под горячую руку, она тебя выгонит взашей, да еще и облает. Говорят, у этой овернской крестьянки, внезапно сделавшейся диктатором среди парижских модниц, язычок очень острый, а нрав горячий. Так что этой перепуганной даме вряд ли повезет.
Между тем он потерял ее из виду, а тут и новый пассажир подоспел: один из тех, кто понял, что на показ к Шанель все равно не прорвется, и решил не терять времени зря. Эжен отвез его на площадь Людовика XIV, вернулся на рю Камбон, посадил еще одного мсье, отвез его на Трокадеро, опять вернулся, потом еще и еще… Это был очень удачный день, и все благодаря разъезду с рю Камбон!
В очередной раз Эжен появился там ближе к полуночи, уже мало на что надеясь, и вдруг увидел, что от ворот дома Шанель бредет, заплетая нога за ногу, знакомая высокая фигура в унылой шляпке.
– Такси, мадам? – приостановил он машину рядом, и дама села, попросив отвезти ее на улицу Курсель.
Точно, это была она, та самая. Только что-то в ней изменилось… Но что? Эжен пока не мог понять, а слишком пристально смотреть было неловко. Впрочем, дама не замечала взглядов таксиста, да и его, конечно, не узнала. Ей было совершенно не до него. Выражение хорошенького личика было немного странное – дама с трудом сдерживала слезы. Но потом она сдерживать их перестала: сидела зажмурясь, а слезы так и лились по щекам.
Ну что ж, философски пожал Эжен плечами, этого следовало ожидать. Получила от ворот поворот, да небось еще и на грубость нарвалась. Но что же в ней переменилось?
Эжен посмотрел в зеркальце. Дама все еще плакала – с неподвижным лицом, не всхлипывая, сидя очень прямо. И ему стало так жалко ее! Может, ей завтра не на что будет купить хлеба… Мелькнула мысль не брать с нее плату, однако Эжен тут же вспомнил о ревматизме маман, о базедовой болезни жены и сломанной ноге старшего сына – и вмиг изгнал из души всякий намек на благотворительность. И все же сердце щемило сочувствием.
