Витольд Гомбрович
Космос
Предисловие
Витольд Гомбрович, или игра по новым правилам
Первая запись о Витольде Гомбровиче находится в церковной книге: «Мариан Витольд Гомбрович из Малошице родился 4 августа 1904 года, отец – Ян Онуфри Гомбрович, мать – Антонина Котковска». В состоятельной шляхетской семье Гомбровичей уже было трое детей: два сына – Януш и Ежи – и младшая дочь Рена. Но Рена была некрасива, и пани Антонина – Мумия, как не слишком почтительно дворня звала помещицу за излишнюю сухощавость, – очень хотела вторую дочь. Однако родился третий сын – Витек. И долго она его, как девочку, одевала в платьица с оборочками и не подстригала его длинные локоны. «Мальчикам это не идет на пользу» – таково было мнение дворни, с увлечением обсуждавшей своих господ и пришедшей к неутешительному выводу относительно потомства паньства Гомбрович.
Так начиналось формирование образа Витольда Гомбровича еще в те времена, когда он сам о выборе формы не очень заботился.
В 1911 году семья Гомбрович переехала из своего имения в Варшаву, чтобы дать образование детям. Витольд поступил в привилегированную гимназию имени Станислава Костки. Учение давалось ему легко – он был, по его собственному выражению, достаточно «гувернированным», – но отношения со школьными товарищами и учителями складывались трудно, о чем пишет в своих мемуарах «Гомбрович и мир его молодости» (вернее их было бы назвать «Я и Гомбрович»).
Тадеуш Кемпинский, которому явное удовольствие доставляет воспоминание о том, что этого маменькиного сынка Итку долго за ручку водила в школу пани Гомбрович. Но если кто-нибудь захочет не по мемуарам Кемпинского, а из первых рук узнать о школьных годах Витольда Гомбровича, оказавших, возможно, решающее влияние на формирование его духовного облика, пусть прочтет главу «Школа» из романа В. Гомбровича «Фердидурке».
После окончания гимназии Витольд поступил на юридический факультет Варшавского университета, съездил на первом курсе в Париж, но ни Париж на Гомбровича, ни Гомбрович на Париж не произвели в тот год особого впечатления.
Период учения и созревания подходил к концу. «Часы природы, – пишет Гомбрович в „Фердидурке“, – неумолимо и настойчиво отсчитывали время. Когда у меня выросли последние зубы, зубы мудрости, мое развитие, очевидно, завершилось, подошло время неизбежного убийства, глухой к мольбам мужчина должен был убить мальчика, выпорхнуть в мир, как бабочка, оставив изживший себя мертвый кокон». Считалось необходимым занять какое-то положение в обществе, сделаться адвокатом или чиновником, но он так и не решился расправиться с молодостью в себе, «вступить в общественную жизнь взрослых и тянуть лямку вместе с ними», и сама взрослая, отстоявшаяся жизнь чуяла в нем возмутителя спокойствия и безжалостно его отбрасывала.
Чаевник, как его называли крестьяне, он был в их глазах очень странным паном: при слове «охота» вздрагивал, в карты не играл, гулянок с панами сторонился, но и с крестьянами не панибратствовал и девками крестьянскими не интересовался (как и вообще девушками, которых считал скучнейшей частью человечества). Всю ночь что-то писал и гонял чаи. Да, странным паном был этот чаевник. Сильно он отличался от своего брата Ежи – уланского поручика, справного хозяина и вообще молодца.
Позер и шут, как его окрестили, по выражению самого Гомбровича, «тетки от культуры», он фланировал по варшавским улицам, просиживал все вечера в артистических кафе «Зодиак», «Земяньска», «Ипсу» и все силы отдавал созданной им игре – разоблачению и раздеванию. Устраивал театр – провоцировал конфликты, режиссировал сцены и ситуации, – и игра постепенно входила в его кровь, становилась второй натурой. Странный театр гримас и ужимок, странный режиссер в этом театре. Многих его игра раздражала, многие считали ее проявлением закомплексованности, застенчивости и одиночества. Но, может быть, это была просто ранимость, чрезмерная сосредоточенность на самом себе, мучительное превращение души в увеличительное зеркало, на которое пеняли те… с душой кривоватой?
Ночные чаепития и забавы с увеличительным зеркалом привели к тому, что в 1933 году странный пан Гомбрович опубликовал свою первую книгу – сборник рассказов «Дневник периода созревания». Вот какие причины написания книги приводит сам автор, продолжавший объясняться с читателем в романе «Фердидурке», и эти причины подлинны, аутентичны и адекватны, хотя тот же автор не раз отмечал, что основная цель написания книг – это не более чем заполнение чистых листов бумаги. «Чтобы по возможности объясниться, я решил написать книгу: странно, но мне казалось, что мой выход в мир не может произойти без объяснений, хотя любые объяснения, как известно, всегда лишь затемняют суть. Я хотел сначала книгой снискать милость взрослых, чтобы потом при личном контакте встать на уже подготовленную почву, и я рассчитывал, что если сумею запечатлеть в их душах положительное мнение о себе, то такое их мнение обо мне поможет моему окончательному созреванию и я стану зрелым. Но почему же перо мне изменило? Почему святой стыд не позволил мне написать выдержанную в лучших традициях повесть и вместо того, чтобы прясть нить повествования из высших сфер души и сердца, я вытянул ее из нижних конечностей, вставил в текст каких-то лягушек, ноги, получилась незрелая, невыбродившая смесь, и мне только и оставалось, что голосом, манерой, тоном, холодным и сдержанным, показать, что вот, мол, я хочу покончить с этой незрелостью? Почему, как бы наперекор собственным намерениям, я назвал книгу „Дневником периода созревания“?…»
Первый акт творческой агрессии Гомбровича – агрессии по отношению к самому себе, когда жизнь, взламывая условности литературной формы, во всей своей непричесанности и угловатости перетекает в творчество и соединяется с ним в новом качестве, и агрессии по отношению к миру, который яростно сопротивляется определению и отображению, выбивает из рук скальпель познания, – постарались не заметить или представить, как и предполагал Гомбрович, игрой незрелого ума. Общество, уподобившись трем индуистским обезьянам, защищалось от шока. Тадеуш Бреза, крупный польский писатель, который в молодости был членом кружка Гомбровича, утверждал, что в польский период жизни «Гомбер» еще не обрел «своего стиля Сократа XX века… Сократа, который всем и всему подставляет диалектическую ножку». Бреза считал, что Гомбрович тогда только готовился к прыжку. Возможно, как философ Гомбрович полностью раскрылся действительно после отъезда из Польши, но, опубликовав свою первую книгу, он совершил такой прыжок и сделал такой выбор, на который редко решается самый отважный человек. Он уже состоялся и как писатель, и как личность. Это хорошо понял известный польский писатель Казимеж Брандыс, который в посвященном Гомбровичу номере французского журнала «Эрн» писал: «Легенда о Гомбровиче, известная всем, кто хотя бы немного знаком с атмосферой польских литературных кругов, имеет, очевидно, более глубокие корни вне его творчества. Как ее определить? Я думаю, следует обратиться к великим понятиям человеческого достоинства и не бояться таких высоких слов, как „сила духа“, „стойкость“ и „отвага“. Если он первыми же написанными фразами бросает вызов, если он в состоянии ответить на собственный вызов и взять на себя все последствия, если сполна расплачивается за свое творчество, без оглядки и компромисса, это очень много, и не только для нашей эпохи».
В 30-е годы материальное положение Гомбровича ухудшилось, он не мог больше рассчитывать на помощь семьи. В 1933 году после долгой и тяжелой болезни умер его отец. У старших братьев были свои семьи, и Витольд до последней минуты ухаживал за отцом, как подобает в таких обстоятельствах мужчине и сыну. Можно было бы и не говорить об этом, но сколько же обвинений в черствости и равнодушии бросали ему потом сытые и благоразумные пимки и молодзяки, будто сошедшие со страниц его романа!
«Ох уж эти людские пересуды, эта бездна суждении и мнений о твоем уме, душе, характере, обо всех отличительных чертах твоей личности – бездна, разверзающаяся перед смельчаком, который решился изложить свои мысли на бумаге, предать их печати и пустить по рукам, о бумага, бумага, о печать, печать!» Так скорбно и насмешливо сетовал Гомбрович в своей новой книге «Фердидурке», которую он «предал печати» в 1938 году. И опять он встретил непонимание и, теперь уже, озлобленное неприятие. Общество, воспитанное на патриотической литературе Жеромского и Сенкевича, не могло примириться с таким, например, высказыванием писателя: «…я родился в стране, в которой в изобилии расплодились существа потерянные, несостоявшиеся, незрелые, где никто и галстук-то завязать не умеет, где не столько Скорбь и Рок, сколько Растяпа в обнимку с Недотепой бродят по полям и хнычут», а ведь в романе были еще и столь несообразные с высокой поэзией Юлиуша Словацкого «навешивания задниц», «натягивания морд», «изнасилования в ухо»!
