Александра Тимонова
След черной звезды
Ветер и снег
* * *
Хочется жить. Жить. Просто жить.
Хочется спать нормальное количество часов в сутки. Хочется бросить курить. Хочется бросить пить совсем, даже самое лёгкое вино, даже пиво, чтобы спиртное больше никогда не обжигало внутренности. Хочется, чтобы голос перестал быть таким грубым и хриплым. Хочется улыбаться. Хочется смеяться. Хочется петь песни в мажоре. Хочется радоваться. Хочется любить.
Не хочется быть как все. Не хочется…
…Голова трещит по швам, и череп от боли готов расколоться на части. Перед глазами туман. Ломит суставы. Холодно. Дождь. И насквозь промокли кроссовки и джинсы. Куртка не застёгивается. С волос ручьями льёт ледяная вода. Резко вставать нельзя, иначе сознание совсем погаснет, а падать не хочется, не хочется что-нибудь себе сломать, ведь даже если очень попросить, никто не поможет всё равно, все пройдут мимо, всем наплевать…
Хочется домой. Хочется в тёплую ванну. Хочется к маме…
БОЛЬНО!!!
Дэни открыла глаза, и села на постели. Она проснулась от собственного крика – хорошо хоть, что дома никого, отец в командировке, мама у бабушки осталась, никто не услышал, не проснулся, не испугался… Действительно, болела голова, болела нестерпимо, в висках стучало… Раньше Дэни никогда не пыталась убивать боль таблетками, но почувствовала, что сейчас иначе не спастись. Она выбралась из-под одеяла, в комнате родителей открыла шкафчик, где отец хранил лекарства, нашла супермодный «Нурофен», в кухне проглотила две таблетки, запила водой прямо из носика чайника и присела на стул. Потихоньку боль отступала, но спать уже тоже не хотелось. Хотелось кофе. Дэни нашарила в шкафчике банку, две ложки насыпала в турку, залила водой и опустила на плиту. Вспыхнул огонёк, жалкое подобие пламени костра – или пожара. Захотелось курить, но не было сигарет, никаких, даже самых гадких, даже «Беломора». Смех и грех.
Сон. Откуда он? Он приходит уже не впервые, но впервые он так ярок и ощутим. Отражение прошлого в сильно сгущенных красках. Такие моменты бывали не однажды, когда Дэни вот так бродила под дождём, чтобы протрезветь и не являться домой пьяной в дым, бродила с раскалывающейся головой и адской ломотой и дрожью во всём теле, в промокшей до нитки одежде, со слипшимися грязными волосами. А устав бродить, роняла тело на первую попавшуюся скамейку – и потом боялась подниматься, чувствовала, что упадёт. Упадёт неправильно, сломает себе что-нибудь, а кому дело до пьяного подростка, валяющегося в грязи? Всё это было. Но только теперь к горлу подступила тошнота. Что же это такое? С чего оно началось? Могло ли быть иначе?
Ей было шесть лет, когда она впервые услышала волшебную музыку «Битлз», когда научилась обращаться с проигрывателем и, наконец, читать. Ей было десять, когда ей подарили первый в жизни магнитофон. Так она и жила очень долго в одиноком царстве подростка – отшельника, в тихий книжно-битловский рай которого периодически вламывались Моррисон, Блэкмор, Хэтфилд и Плант; пока только вламывались, пока только эпизодически. Ей было тринадцать, когда она впервые услышала отечественный рок, поняв оттуда далеко не всё, но поняв главное: это – её. Ей было четырнадцать, когда успеваемость в школе с отличной покатилась к посредственной, когда она начала потихоньку зацикливаться на чёрном цвете в одежде и в жизни, когда она впервые засиделась во дворе до полуночи, когда она узнала вкус табака. Жизнь сменила размеренный шаг на стремительный бег и покатилась под откос – с точки зрения благопристойных буржуа.
Как всё это началось? С чего? Трудно было теперь вспомнить что-то конкретное. Всё это – музыка, которую сознание готово было принять целиком и полностью. Одноклассник Лёва Карчевский, первая любовь когда-то и лучший друг теперь, затащил её на их первую тусовку. Вечера, подземные переходы, гитара, Цой и Шевчук, Кинчев и Шахрин, Летов, Янка, Башлачёв… Курение – ещё тайком, чтобы не заметили даже одноклассники. Пьянки – ещё не мёртвые, у кого-то дома, в подъезде, в подвале, на улице. Пальцы раз и навсегда сроднились со струнами гитары, и голос, напевавший когда-то песенки из мультфильмов, зазвенел в подземных переходах. И голова – мысли, чувства, память – рождавшая до этого лишь школьные сочинения, вдруг ни с того ни с сего пролила на бумагу стихи, которые тоже ни с того ни с сего зазвучали песнями, легли на родившиеся вдруг мелодии… Куда-то исчезал контроль. Итогом девятого класса стали почему-то привычные тройки. Повседневностью стали мёртвые пьянки, ночёвки в парадных подъездах, – а родители ничего не говорили. Неужели не знали? Конечно, Дэни оберегала их от любой сомнительной информации о своих похождениях, о своих товарищах и знакомствах. Боря, Аля, Дима, Валя, Саша, Света – имена без лиц и описаний, звучавшие в рассказах в ответ на вопрос «где была». Эти имена почему-то пробуждали доверие отца и мамы. Её отпускали к друзьям ночевать, отпускали в походы – как, почему? Так доверяли? Непонятно. Едва протрезвев, она шла в школу, чтобы снова и снова выслушивать там: «Дэни, что с тобой случилось? Ты так изменилась в худшую сторону! Ты же умная девочка, что происходит?..» Педагоги-специалисты, как им трудно распознать этот переходный возраст, эту инициацию – или гибель, если неверно шагнуть. Стоя перед учителями, слушая их, она больше всего беспокоилась о том, чтобы те через обилие мятных конфет и кофейных зёрен не учуяли-таки винно-водочный перегар. Умоляла лишь об одном, всех, от классной руководительницы до директора: «Не говорите родителям. Пожалуйста, не говорите. Они пожилые люди, вы только им повредите, а мне не поможете». Почему её слушались взрослые люди? Неизвестно. Когда в конце девятого класса её чуть не вышибли из их английской спецшколы за плохое поведение, её спасло чудо, классная вступилась за неё, классная, которая редко их всех понимала, но всегда защищала перед другими. Тут Дэни и сказала себе: «Баста!»
Собственно, это было ещё не «баста». Ведь остались на месте сборища, выпивки и поздние возвращения домой, песни в переходе и зверства на износ, когда ребята выбрасывали скамейки в реку. Просто – количество их немного уменьшилось, да мощность поутихомирилась. До лета. Десятый класс постучался в двери и исполнил свою миссию: почему-то и Дэни, и Лёве захотелось доказать всем и каждому, что подросток в косухе, успевший уже кроме уроков и экзаменов узнать и сладость куска хлеба после двухдневного голодания, и живительную сладость минералки после большого перепоя, и боль драки, и силу пронизывающего до костей ветра, и звук собственного голоса под сводами подземного перехода, и грязь подвалов и подворотен, тоже может окончить школу с медалью. Тщеславие, оно тоже не исчезло.
Их бросало по всему городу, районам, спутникам – тусовку, ставшую кругом близких и верных друзей. К ним с Лёвой пришла первая любовь, сумасшедшая, горькая, чистая. Весной, на каникулах, они на неделю сбежали из города, поехали на сейшен всей ватагой за триста километров. Там и застряли у новых знакомых на три дня, а потом ещё три дня добирались домой, потому что денег на билеты, естественно, не было, ехали в электричках, и они с Лёвой прятались от контролёров в туалете с бутылкой вина, напоминавшего по вкусу скорее микстуру. Ещё неделю Дэни боялась появляться дома и в школе, перед родителями было стыдно, ведь они ей доверяли. Одноклассница Валетта из их компании приносила им домашние задания, объясняла новый материал, они всё делали, они не хотели крушить учёбу, которую даже любили. Они болтались по квартирам друзей, если получалось, по подъездам, по тёплым и холодным чердакам (именно тогда возникла мысль оборудовать тёплый, сухой и никому не нужный подвал Лёвы под уютную каморку), просто по улицам города, стараясь не появляться в своих районах. Романтики чёрного цвета, рано повзрослевшие дети, не расставшиеся с детством до конца взрослые, узнавшие первую любовь вприкуску с сигаретой и запившие её вином, гордо называвшие себя неформалами. Сумасшедшие в глазах большинства.
Дэни по почте послала родителям письмо: просто всё объяснила, извинилась и добавила, что со школой всё в порядке, что успеваемость не пострадает. Когда она, наконец, вернулась домой, был скандал в молчаливой форме, с абсолютно заслуженной карой: родители на неделю просто перестали с ней разговаривать, выход на улицу захлопнулся для неё, вход в квартиру – для всех знакомых и друзей. Через месяц запрет сняли.
Вот он откуда, этот сон, сгущенными красками писаное воспоминание – и эта боль, и этот пронизывающий ветер, и этот ледяной дождь. Они с Лёвой, отбившись от остальных, сидели на вокзале вдвоём, в три часа ночи, пьяные в дым – но дешёвое вино лишь мутило сознание и выворачивало наизнанку желудок, ни капли при этом не согревая. Уставшие, как звери, не спавшие толком почти неделю, практически раздетые в объятиях холодной весны, ведь что такое байка, тоненькая рубашка и куртка со сломанной застёжкой в ансамбле с промокшими кроссовками и джинсами, которые можно выжимать, когда на улице плюс три и льёт гадкий, противный, холодный дождь? Голова раскалывалась от адской боли, и не получалось понять, что этой боли причина. Алкоголь? Голод? Усталость? Ушиб? Хотелось упасть прямо на землю, прямо в лужу и спать, спать, спать – но остатки рассудка понимали, что падать нельзя, что, падая, можно сломать себе что-нибудь, начиная с руки и заканчивая черепом. Хотелось в тепло, хотелось к маме. И вдруг вспыхнула мысль: зачем это всё, почему не жить как все, нормально, без зверств и сумасшествий?.. Вспыхнула и погасла, утонув в потоке полубеспамятства. Тогда Дэни всё-таки упала бы, если бы Лёва не поддержал её, он был чуть менее пьян. Такая вот жертвенно-пьяная любовь…
