Габи фон Шёнтан
Мадам Казанова
Глава первая
Меня не было среди живых. Не потому, что я умерла, просто я никогда и не появлялась на свет. В приходской книге, хранившейся в маленькой церкви, где меня когда-то крестили, отсутствовала страница, на которой удостоверялся факт моего рождения и куда когда-нибудь предстояло внести запись о моей смерти. Я снова, еще более внимательно перелистала страницы книги. Красивым почерком с завитушками сюда были внесены имена всех до единого ближайших родственников, вот их перечень: Антонио Себастьяно Казанова — мой отец; моя мать Марианна-Мария, в девичестве Маласпина; брат Антонио; сестра Ваннина. Не было лишь моего имени. Страница с записью о рождении 25 мая 1776 года Феличины Элизы-Марии Казанова отсутствовала — она была попросту вырвана.
Кто же мог подобным образом уничтожить свидетельство того, что я родилась и жила здесь, в городе Корте на острове Корсика? Может, Антонио, мой брат? Ведь Наполеон сделал его герцогом, и, возможно, Антонио пришлось таким путем смыть «пятно» с нашей фамильной чести? Выходит, он приобрел герцогство и заодно избавился от сестры?
Ощущение небытия напугало меня. Нахлынуло вдруг острое желание увидеть себя и убедиться в том, что я действительно существую. Я огляделась в поисках зеркала, но его, конечно же, не было в этом строгом церковном помещении.
Я достала из сумочки маленькое, украшенное драгоценными камнями зеркальце — подарок императора Александра и бесценное подтверждение реальности моего существования — и принялась внимательно разглядывать свое лицо в этом бриллиантовом и рубиновом обрамлении. Большие глаза, как и прежде, были полны жажды жизни, тот же небольшой прямой нос, те же пухлые губы и маленькие уши с великолепными свисающими жемчужными серьгами, однажды преподнесенными мне Талейраном, по достоинству оценившим мои способности внимательного слушателя. Да, это мое собственное лицо, столь хорошо известное в обществе; лицо той, которую любили и боялись в Лондоне, Вене, Санкт-Петербурге и — особенно — в Париже. Обо мне много злословили, ведь кое-кто никогда не упускал подобной возможности, однако никто не взял бы на себя смелость утверждать, будто меня не существует реально, т. е. отсутствуют голова, тело, сердце. Богатство, влияние и власть я приобрела исключительно благодаря своей внутренней силе и хорошо рассчитанной внешней слабости. Я позволила Господу Богу связать меня узами супружества. Мне довелось быть одновременно «благороднейшей» леди Сэйнт-Элм и загадочной, пользующейся дурной репутацией мадам Казанова. Я прожила, таким образом, две жизни — или даже больше, чем две. Мне приходилось любить и ненавидеть, я была то осторожна, то беззаботна, однако не припомню случая, чтобы я кого-то обделила вниманием или что-то забыла. Именно поэтому мне было так неприятно чувствовать себя сейчас униженной пренебрежением или намеренно забытой.
Я позвала церковного сторожа, попросила его проводить меня к священнику и добавила:
— Я не привыкла, чтобы меня заставляли ждать.
Видя его смущение и нерешительность, быстро сунула ему в руку золотую монету, что и решило исход дела.
Священник оказался седым и беззубым стариком. Я тотчас же узнала его. Это был отец Нарди. Именно он когда-то крестил меня, а затем внес дату моего рождения в ту толстую приходскую книгу. Именно он отпускал мне мелкие детские прегрешения, тогда как более крупные грехи юности я предпочитала утаивать, чтобы избежать необходимости удовлетворять его любопытство в связи с различными деликатными моментами. Таким образом, несмотря на то, что отец Нарди угрожал мне чистилищем, я намеренно лишала возникавшие в его воображении картины всякой эротической основы. Он, несомненно, должен был запомнить меня, и поэтому я сразу же спросила его о Феличине Казанова.
Его выцветшие глаза чуть заметно дрогнули, и святой отец покачал головой.
— Вы, наверное, ошибаетесь, мадам. Я хорошо знаю семью Казанова, — сказал он твердо и холодно. — В этой семье никогда не было девочки или мальчика по имени Феличина.
Сейчас я стояла перед отцом Нарди, и он, начертавший когда-то на моем лбу крест святой водой, имел наглость утверждать, что меня никогда не было. Или он так стар, что совсем уже потерял память? Или то, что заставило его отречься от меня, оказалось сильнее библейской заповеди «не солги»?
Разговор со святым отцом закончился, так и не успев, по существу, начаться. Видя, что он приготовился благословить меня, я поняла, что спорить с ним бесполезно, и послушно склонила голову.
В церкви царили полумрак и тишина. Где-то сзади, стоя на коленях и сложив огрубевшие от работы руки, молились несколько пожилых прихожанок; их лица затеняли платки со складками — так называемые mandiles. Все точно так же, как двадцать два года назад, когда я была здесь в последний раз. Незамысловатая деревянная фигура Мадонны — свидетельницы моего счастья и моего отчаяния. Витражные стекла на окнах, через которые на каменный пол церкви падали яркие лучи солнечного света. В темной нише сбоку размещалась исповедальня, где мне так и не удалось ни разу испытать раскаяние. Все здесь оставалось точно таким же, как тогда, в начале моей жизни, только я теперь была уже совсем другой.
На пыльной, раскаленной площади перед церковью меня поджидал Игорь, одетый в богато расшитую фиолетовую ливрею дома Сэйнт-Элм. Бережно, словно ребенка, он держал Минуш и поглаживал ее длинные шелковистые уши. На почтительном расстоянии от него несколько босоногих ребятишек изумленно взирали на внушительную фигуру в яркой одежде с маленькой белой собачкой в руках. Увидев Игоря, я почувствовала себя увереннее, так как знала о беззаветной преданности этого большого человека с добрым сердцем и довольно скромными умственными способностями. Когда-то, много лет назад, я спасла его от смерти, и в благодарность за это он целиком посвятил мне свою жизнь — во всех делах я находила со стороны Игоря безусловную поддержку. Он был для меня не только превосходным слугой, но и самым надежным другом. Со стороны женского пола, пожалуй, моим лучшим другом было то маленькое существо, которое Игорь держал сейчас на руках, пушистая проказница, последняя из прежних моих четвероногих друзей, всегда остававшихся верными мне — и в хорошие, и в плохие времена.
Увидев меня, Игорь приветливо улыбнулся, и я направилась к нему, скользя шлейфом шелкового платья по стертым пыльным камням площади. Меня вдруг обдало волной полуденного зноя.
— Миледи выглядит бледной. — Игорь передал мне Минуш, встретившую хозяйку радостным повизгиванием. — Миледи надо отдохнуть.
Но как могла я отдыхать, когда внутри такая сумятица?
Окаймленная деревьями улица Корсо была безлюдной, а высокие узкие дома с закрытыми ставнями выглядели довольно неприветливо. С чего же начать поиски самой себя? Я вернулась сюда, чтобы увидеть места, где прошло мое детство, чтобы оживить старые, давно похороненные воспоминания. Впрочем, сие сентиментальное путешествие в прошлое не волновало пока никого, кроме, разумеется, меня самой.
Прежде всего я решила побывать у мэра города Петруччио Капелло — сына прежнего мэра, с которым моего отца связывали когда-то деловые отношения. Они отнюдь не были друзьями, но я рассчитывала на то, что неприязнь зачастую сохраняется в памяти лучше, чем дружба.
Игорь громко и с достоинством оповестил о моем прибытии, что прервало полуденную сиесту Петруччио; поняв, что он удостоился визита благородной дамы, приехавшей издалека, мэр безропотно привел в порядок одежду и накинул на плечи темный сюртук.
— К вашим услугам, ваша милость. — Он вежливо поклонился и предложил мне присесть на довольно потрепанную кушетку, стоявшую у него в кабинете.
Я села. На этой самой кушетке мне доводилось сидеть ребенком, когда мой отец приходил по делам к его отцу. Из протершейся от старости коричневой обивки все так же торчала местами солома, а на письменном столе мэра стояла та же самая чернильница с высохшими чернилами. За открытыми оконными ставнями, как и много лет назад, жужжали неугомонные мухи.
— Чем могу служить? — спросил Петруччио, потирая ладонями сонные глаза.
Я поинтересовалась семьей Казанова.
Лицо Петруччио мгновенно приобрело печальное выражение — довольно неискреннее, надо сказать.
— Все умерли, — сказал он. — Антонио Себастьяно Казанова умер. Марианна Казанова умерла. Их дети тоже все умерли, кроме Антонио, герцога Падуанского.
Титул моего брата он произнес с благоговением и при этом сделал даже небольшой поклон, не отрываясь от стула. Его светлость, сообщил Петруччио, живет на континенте — может быть, в Италии или во Франции; он пожал плечами. К сожалению, у него нет никаких более точных сведений о герцоге.
