Федор Крюков
Казачка. (Из станичного быта)
I
В маленькой комнатке с низким потолком, с потемневшими, старинного письма, деревянными иконами в переднем углу, с оружием и дешевыми олеографиями по стенам находилось два лица: студент в старом, форменном сюртуке и молодая казачка. Студент стоял на коленях среди комнаты перед большим раскрытым чемоданом и вынимал из него книги, разные свертки и — больше всего — кипы литографированных лекций и исписанной бумаги. Русые волосы его, подстриженные в кружок и слегка вьющиеся, в беспорядке падали ему на лоб; он беспрестанно поправлял их, то встряхивая головой, то откидывая рукой назад. Молодая собеседница его, которая сидела на сундуке, около двери, с несколько недоумевающим любопытством посматривала на эти груды книг и лекций, разложенных на полу вокруг чемодана.
— Тут тебе гостинцев, не унесешь за один раз, пожалуй, — сказал ей студент.
Она вскинула на его свои карие, блестящие глаза и улыбнулась весело и недоверчиво. Смуглое лицо ее, продолговатое, южного типа, с топким прямым носом, с тонкими черными бровями и глазами, опушенными длинными темными ресницами, было особенно красиво своей улыбкой: что-то вызывающее, смелое и влекущее к себе было в ней, в этой улыбке, и легкое смущение овладевало студентом каждый раз, когда продолговатые глаза его собеседницы, весело прищурившись, останавливались на нем, а па губах ее играла эта странная усмешка.
— Прежде всего — вот, — продолжал студент, с комической торжественностью извлекая из глубины чемодана один из свертков.
И он развернул перед ней два небольших платка: один шелковый, бледно-голубой, другой — шерстяной, тоже голубой, с яркими цветами на углах.
Студент (его звали Василием Даниловичем Ермаковым) приехал два дня назад из Петербурга на каникулы и привез, между прочим, письма и посылки от своих станичников, казаков атаманского полка, к их родственникам. Два дня пришлось ему раздавать эти письма и посылки, пить водку, беседовать со стариками, утешать старух, разливавшихся в слезах по своим родимым сынкам, несмотря на его уверения, что все они живы и здоровы и все благополучно, слава Богу. Но что было всего труднее, это удовлетворить расспросы казачьих жен — односумок[1], приходивших отдельно от стариков и старух и расспрашивавших о своих мужьях с такими непредвиденными подробностями, на которые растерявшийся студент или ничего не мог сказать, или, отчаявшись, немилосердно врал. Теперь он разговаривал тоже с одною из таких односумок: это была жена его приятеля, казака Петра Нечаева, — Наталья. Она пришла после всех, уж под вечер второго дня.
— Это тебе, — сказал студент, подавая ей шелковый платок, — а этот матери передай.
— Ну, спаси его Христос, — проговорила она, взявши платки и окидывая их опытным оценивающим взглядом.
— А деньжонки-то, верно, еще держатся, не все пропил? — заметила она с улыбкой.
— Да он и не пьет, — возразил студент. Она недоверчиво покачала головой и сказала:
— Как же! Так я и поверила… Все они там пьют, а после говорят, что там, дескать, сторона холодная: ежели не пить — пропадешь.
Студент, продолжая рыться в чемодане, очевидно, плохо вслушивался в то, что она говорила, и ничего не возразил.
— Да это не беда, — прибавила Наталья, помолчавши с минуту, — а вот лишь бы… Это я дюже не люблю!
Студент поднял голову и рассмеялся. Она произнесла щекотливый вопрос спокойно, без малейшей тени конфузливости и затруднения, как вещь самую обычную, а он между тем несколько смутился и покраснел.
— Вот и письмо, наконец, — проговорил он поспешно, подавая ей большой и толстый конверт, — написал чего-то много…
— Письмо-то я после прочитаю, — спокойно и неторопливо сказала она, — а ты мне расскажи на словах… Живое письмо лучше.
— Да я что же на словах могу сказать? — заговорил студент, вставая с места и покоряясь необходимости повторить в двадцатый раз одно и то же, что он говорил всем односумкам об их мужьях в эти два дня.
— Жив и здоров, конь тоже здравствует, служба идет ничего себе, хорошо, скучает немного по родине… по жене, главным образом, — засмеявшись, прибавил он.
— Как же! — весело усмехнулась она. — Нет, ты расскажи, Василий Данилович, мне по правде, не скрывай…
И она повторила прежний вопрос.
Он опять взглянул не без смущения на ее красивое, несколько загорелое лицо. Карие глаза ее глядели на него весело и наивно.
— Об этом я ничего не могу сказать: не знаю, — уклончиво ответил он, — только, кажется, он не из таких, чтобы…
Веселый взгляд ее карих глаз перешел в недоверчиво-насмешливый и тонко-лукавый. «Знаю я вашего брата!» — как будто говорила она, хитро улыбнувшись.
— Да ты правду говори! — с деланной строгостью воскликнула Наталья.
— Я правду и говорю…
— Ну, а из себя как он стал: худой? гладкий?
— Да ничего себе, молодцом!
— Кормят их хорошо? Как их жизнь-то там протекает? Ты мне все расскажи!
— Все, что знаю, расскажу, — покорно отвечал засыпанный этими быстрыми вопросами студент. — Я у него раз ночевал в казармах, видел, как они там живут… ничего, не скучно. И он ко мне приходил с товарищами. Играли песни, вспоминали про вас, пиво пили…
Он остановился, придумывая, что бы еще сказать Наталье об ее муже. Все это, почти в одних и тех выражениях, он говорил уже несколько раз другим односумкам, и все они глядели на него так же вот, как и она, не сводя глаз, с жадным любопытством, и слушали эти общие, почти ничего не говорящие фразы с величайшим интересом.
— Не хворает он там? — помогла она ему вопросом, видя его затруднение.
— Говорю — здоров. Отчего же там хворать?
— А вот вы-то какой худой стали… — заметила она со вздохом сожаления. — Прежде покрасней были, полноликие… Он ничего не сказал на это.
— Ну, а мне ничего Петро не наказывал? не говорил? — понижая голос, с какою-то таинственностью, тихо и осторожно спросила Наталья.
Студент несколько замялся, задумался и не тотчас ответил. После некоторого колебания, посматривая в сторону и избегая ее пытливого взгляда, он нерешительно заговорил:
— Особенно, как будто, ничего… Только, — буду уж говорить откровенно (он начал нервно пощипывать чуть пробивший пушок своей бородки), — толковал он о каком-то неприятном письме, о каких-то слухах… Даже плакал один раз — пьяный. Одним словом, просил меня разузнать тут как-нибудь стороной… об тебе, собственно…
Он окончательно смутился, спутался, покраснел и замолчал…
— Я так и знала, — заговорила она спокойно и равнодушно. — Напрасно он только собирает эти глупости!.. Писала ведь я ему, чтобы плюнул в глаза тому человеку, кто набрехал про все про это! Знаю ведь я, от кого это ползет, и письмо знаю, кто писал… Говорить противно даже про такую низкость, а он верит…
Лицо ее приняло строгое, молчаливо суровое выражение. Гордая печаль придала ему особенную красоту грусти, и студент украдкой долго любовался ею.
— Я тоже его разубеждал, — начал он, оправляясь от своего смущения, — и он сам почти не верит… Но иной раз сомнения мучат, червяк какой-то гложет, особенно когда подвыпьет.
— Глупость все это одна! — сердито нахмурившись, заговорила она. — Так и напиши ему мои слова. Он писал мне в письме, уграживал… Да я и не побоюсь — он сам знает, что я не из таких, чтобы испужаться. А захочу сделать чего, сделаю и скажу прямо… Не побоюсь!
Она сделала рукой красивый, решительный жест и сердито отвернулась. Ее молодому собеседнику все в ней казалось необыкновенно красивым, оригинальным и привлекательным; он тайком любовался ею и глядел на нее, хотя больше украдкой, с несколько робким, но жадным любопытством молодости. Что-то смелое, решительное, вызывающее было в ее сверкнувших на минуту глазах… Она сама, видимо, сознавала свою красоту, и быстрый взгляд ее карих, блестящих глаз, который она исподлобья кинула на студента, самодовольно и хитро улыбнулся…
Они долго молчали. В окна смотрели уже первые сумерки, голубое небо начало бледнеть; отблеск зари заиграл на краях длинной одинокой тучки алыми, лиловыми и золотистыми цветами; с улицы доносились смешанные, оживленные звуки весеннего вечера.
— Ну, прощай, односум, — сказала Наталья, вставая (она говорила студенту сначала «вы», а потом перешла незаметно на «ты»). Извиняй, если надоела. А все-таки еще повижу тебя, порасспрошу кой об чем. Благодарю!
— Ну за что, — сказал студент. — Я бы и сейчас рассказал побольше, да не припомню: как-то все перепуталось, смешалось… Столько нового перед глазами, оглядеться не успел… Заходи как-нибудь, поговорим. Я буду очень рад.
— Я и других односумок приведу…
— Пожалуйста! Я буду рад.
