Николай Александрович Добролюбов
La confession d'un poete. Par Nicolas Semenow, Paris, 1860
(Исповедь поэта. Сочинения Николая Семенова. Париж)
Все, что написано по-французски, принадлежит, собственно, к французской литературе и потому по-настоящему не должно бы иметь места в русской библиографии. Но мы питаем большую нежность к нашим соотечественникам, на каком бы языке они ни говорили, и никак не хотим уступить их иноземцам. Г-н Кокорев, граф Соллогуб, Наркиз Атрешков, Николай де Жеребцов, инженер-полковник Комаров и другие французские литераторы из русских{1} остаются постоянно близки нашему сердцу не менее тех русских писателей, которые простирают свое презрение к иностранным языкам до того, что Blinde Kuh переводят «слепая корова»…{2} Наш патриотизм так велик, что никакой язык, даже язык статей г. Аполлона Григорьева{3}, не помешает нам тотчас признать нашего соотечественника, где бы мы его ни встретили, не только в Париже, но даже в первом и третьем отделении Санкт-Петербургской Академии наук{4}. Не упрекайте же нас за намерение разбирать в числе русских книг французское сочинение г. Семенова.
В отношении к этому автору мы имеем, впрочем, и другие причины, почему обращаем на него внимание. Главная причина та, что нам жаль юный (может, он и старый, но из учтивости всегда говорится – юный) талант, до сих пор не нашедший себе достойной оценки. Представьте себе, младой российский юноша ощутил вдруг призвание к творчеству и неразлучное с ним стремление к славе. Он горит желанием раскрыть свою душу пред целым миром. Россия, как ни огромно ее протяжение, тесна для него, удивления семидесяти миллионов, говорящих по-русски, мало ему… Он хочет заявить себя пред Европой, он желает поразить блеском своего гения весь образованный мир. И вот он прибегает к всемирному языку – сочиняет книжку по-французски, спешит в Париж, печатает свою рукопись в великолепной типографии Дюбюиссона в Rue-Coq-Heron, может быть самой литературной из парижских улиц, нечто вроде Армянского переулка в Москве{5}, – отдает свою книжку на попечение г. Amyot, разделяющего с Франком любовь наших соотечественников{6}, и ждет, что заговорит о нем Европа. Он имеет все шансы для прославления своего имени: лучшие из соотечественников прочтут его по-французски скорее, чем если бы он писал по-русски; в мнении каждого порядочного русского роман его будет заранее выигрывать 50 процентов уже потому, что он идет из Парижа и, кроме того, сокровища таланта русского автора доступны теперь для удивления всех образованных людей Европы; но особенно важно то, что новое французское творение должно вызвать похвалы парижской прессы; а так как известно, что журналистика всего мира повторяет то, что говорится в Париже, то, без всякого сомнения, имя г. Семенова скоро разнесется во все концы вселенной и прогремит в обоих полушариях.
Так, конечно, рассчитывал юный романист и, может быть, в мечтах своих возносился уже выше Вандомской колонны{7}, против которой помещается книжный магазин г. Амьо, его издателя. Судите же, каково должно быть его разочарование: прошло около года после издания его романа, и никто не заикнулся о нем. Парижская пресса прошла его молчанием, и он может рассчитывать разве попасть в будущий «Annuaire des deux Mondes»{8}, который с особенной любовью занимается состоянием русской науки и литературы, считая в числе главных ее представителей гг. Лешкова и Луганского{9}, или, как он выражается, Leschkoff и Louganski. Г-н Семенов ждал всемирной славы, а ее-то и нет… Мало того, и сама Россия осталась до сих пор в неведении о творении, давшем Европе новое доказательство русского гения. Русские журналы заняты были поздними сожалениями о том, что Россия потеряла г-жу Свечину, столь благодетельно действовавшую на развитие истинной цивилизации за границей;{10} но никто не пожалел о том, что русские читатели, не знающие по-французски, лишены счастия познакомиться с талантом г. Семенова… Мало того, даже в петербургские салоны не проник розовый томик г. Семенова, несмотря даже на то, что он многократно и с особенной настоятельностью обращается к светским дамам и молодым джентльменам. Правда, он пепелит их молниями своего гнева, но тем интереснее должен бы он казаться: поэт во гневе!.. Ведь это море в бурю! И если вы стоите на берегу, в полной безопасности, как же не полюбоваться на величественное явление природы!.. Но habent sua fata libelli[1] – глубокомысленно заметили бы мы, если бы назначали свою рецензию для «Отечественных записок». Несмотря на все шансы успеха, книжка г. Семенова прошла незамеченного и уже перешла теперь на толкучке рынки Латинского квартала, где продается за четверть цены. По всему видно, что нашего романиста постигла участь Матрены, которую обессмертил Крылов в одном из своих комментариев на собственные басни:
И сделалась МатренаНи пава, ни ворона{11}, —
от русской литературы г. Семенов бежал, а французская не признала его.
Так не будет же этого, сказали мы сами себе: мы не допустим погибнуть в безвестности нашего соотечественника, не оставим его ни в тех, ни в сех! Если французские павы не хотят признать его, то мы будем благороднее их и убедим русскую литературу принять г. Семенова в свою среду как настоящую, кровную ворону!..
В самом деле, стоит пробежать роман, чтобы увидеть, что автор его хотя и пишет по-французски, но по своим понятиям, стремлениям и сочувствиям остался истинно русским человеком, принадлежащим к нашему лучшему обществу. Чтобы убедить вас в этом, мы расскажем вкратце содержание «Исповеди поэта», предполагая, что вы имеете несчастие до сих пор еще не знать ее.
Надо заметить прежде всего, что г. Семенов говорит не от своего имени, а от имени некоторого поэта, по имени Евгения. Суждение самого автора о его герое можно находить в заключительном письме его друга, графа N*. По мнению графа, «сердце Евгения заключало в себе сокровища доброты и благородства, горячую любовь к истине и справедливости; он был страстен и порывист; ненависть его, если он ненавидел, доходила до исступления; но этот недостаток искупался в нем тысячами достоинств: – он был прямодушен, мужествен, как его предки, бескорыстен, предан тем, кого любил, до того, что готов был жертвовать для них всем, даже жизнью. Но что особенно отличало его, это дух изумительной правоты, свободной от всяких предрассудков, и поэтический аромат, исходивший из его души» (стр. 214). Итак, вот с кем вы имеете дело: этот изумительный Евгений, это совершенство в некотором роде – рассказывает вам историю своего сердца.
На бале mademoiselle Евлалии, содержанки выше упомянутого графа N* (как видно, г. Семенов хотел дать Европе понятие о нашей гласности, и потому многие лица в своем романе не означает иначе, как только буквами), – Евгений влюбился в прелестную испанку Инесу, которую содержал барон Ризенштейн. Вы не пугайтесь, что дело начинается так прозаически: сейчас же дойдет и до поэзии. Испанка дала Евгению свой альбом, чтоб он импровизировал в него стишки. Он сначала было окрысился, потому что «смешно же воспевать прелестные глазки d'une courtisane»[2], – как это приличнее сказать по-русски – мы уж и не знаем. Но так как Евгений – человек bien eleve[3], то он и не мог сделать невежливости – даже куртизанке, но взял альбом, с намерением, однако же, написать испанке quelque bonne mechancete[4]. Эта bonne mechancete весьма удачно импровизирована была им из нескольких общих мест, до сих пор, впрочем, принимаемых за остроумие в известном круге общества. Чтобы дать вам понятие о том, как наш поэт (или г. Семенов – на сей раз это все равно) мастерски владеет французским языком и стихом, мы выписываем его импровизацию:
L'amour est cher a Petersbourg.Aux yeux de plus d'une sireneBourse vide est preuve certaineD'un manque de coeur et d'amour.
Or, je suis un trop pauvre here,Et pour qui t'aime, ange malin,La bourse a tort d'etre legereAlors que le coeuf est trop plein.
Je dissimule en vain ma plaieSous les replis d'un madrigal.C'est pour l'amour triste monnaie,Quandil demande un capital{12}.
Отдавши испанке альбом, поэт удалился и пошел играть в карты. Но через час пошел ее отыскивать. Он ее нашел в дальней, слабо освещенной комнате, читающею его стихи и плачущею. Произошло, разумеется, объяснение, из которого оказалось, что испанка имеет возвышенные чувства, вовсе не торгует собою, любит Евгения, но только не хочет обманывать своего любовника… Объяснение было прервано на самом интересном месте; но тем не менее дело было кончено. Испанки, как известно всем, даже не читавшим писем В. П. Боткина{13}, – страстны и решительны; следовательно, ничего нет удивительного, что Инеса на другое же утро бросила свою великолепную квартиру, продала мебель, отослала вырученные деньги к Ризенштейну, своему бывшему любовнику, наняла маленькую квартиру и к вечеру прибежала к Евгению с объявлением, что она – его навеки. Вот что значит поэзия, особенно такая, в которой поэт называет себя «mi pauvre here»[5], избегая таким образом вульгарного pauvre diable[6] и в то же время счастливо приближаясь к языку Шиллера и Гете!..{14}
