Ги де Мопассан
Пьяница
Северный ветер, бушуя, яростно гнал по небу огромные, зимние тучи, и они неслись, тяжелые, черные, низвергая на землю жестокие ливни.
Разъяренное море ревело и сотрясало берег, неповоротливые громады пенистых волн ударяли о скалы с грохотом артиллерийских залпов.
Валы медленно набегали один на другой, высокие, как горы, и свирепый порывистый ветер брызгами рассеивал белую пену их гребней, похожую на пот взмыленных чудовищ.
Ураган завывал в маленькой долине Ипорта, свистел и стонал, сбрасывая черепицы с кровель, ломая навесы, снося дымовые трубы и с таким бешенством врываясь в узкие улицы, что ходить по ним можно было только держась за стены, а детей, пожалуй, унесло бы, как листья, через крыши домов и разметало бы по полям.
Рыбачьи лодки были вытащены далеко на берег из боязни, как бы море в сильный прилив не смыло их, и несколько матросов, укрывшись за выпуклым брюхом баркасов, лежавших на боку, следили за этим гневом неба и моря.
Постепенно они разошлись по домам, ибо спускалась ночь, окутывая тьмой обезумевший океан и весь этот разгул бушующих стихий.
Осталось только два человека: засунув руки в карманы, пригнувшись под ветром, надвинув шерстяные береты на самые глаза, стояли на берегу два рослых нормандских рыбака — у обоих лица в кайме жесткой бороды, кожа выдублена солеными ветрами океанских просторов, а голубые глаза с черным зернышком зрачка, зоркие глаза моряков, взглядом пронизывают даль до самого горизонта, подобно глазам хищной птицы.
Один из них проговорил:
— Ну что ж, Иеремия, двинулись? Пойдем, скоротаем время за домино. Я плачу.
Другой еще колебался: его соблазняли игра и водка, но он хорошо знал, что не миновать ему опять напиться, если он попадет к Помелю; удерживала также мысль о жене, которая осталось одна в их хибарке.
Он спросил:
— Ты что, о заклад побился поить меня допьяна каждый вечер? Скажи, тебе-то какая прибыль в том, что ты всегда платишь?
И он засмеялся, радуясь мысли, что выпил столько водки за чужой счет. Это был довольный смешок нормандца, оставшегося в барышах.
Матюрен, его приятель, все тащил его за рукав.
— Да ну, пошли, Иеремия. Не такой вечер сегодня, чтобы вернуться домой, не согрев нутра. Ну, чего ты боишься? Что жена озябнет без тебя в постели?
Иеремия отвечал:
— Намедни вечером я не угадал свою дверь. Меня чуть что не выудили из канавки перед нашим домом.
И он опять засмеялся, вспоминая об этом пьяном приключении. А сам уже двигался потихоньку к кабачку Помеля, сиявшему в ночи ярко освещенным окном. Матюрен тянул его за рукав, ветер подталкивал, и он шел, неспособный противиться этим двум силам.
Низкий зал был полон матросов, дыма и крика. Все эти люди в шерстяной одежде, навалившись локтями на стол, орали во всю глотку, чтобы их было слышно. Чем больше набивалось сюда любителей выпить, тем сильнее им приходилось кричать среди оглушительного шума и стука домино о мрамор столиков, и это было поводом для того, чтобы шуметь еще больше.
Иеремия с Матюреном уселись в уголке и начали партию, опрокидывая стаканчик за стаканчиком в свои широкие глотки.
Они сыграли много партий и выпили много стаканчиков. Матюрен все подливал, подмигивая одним глазком хозяину, толстому, краснорожему кабатчику, а тот весело скалился, словно был посвящен в какую-то давно разыгрываемую шутку. Иеремия, поглощая спирт, потряхивал головой, заливался хохотом, похожим на рычание, и все поглядывал на приятеля с ошалелым и блаженным видом.
Посетители понемногу разошлись. И всякий раз, как отворяли наружную дверь, в кабачок вторгался ветер, бурно колыхал тяжелые клубы табачного дыма, раскачивал подвешенные на цепочках лампы, причем пламя их начинало мигать, и слышался гулкий грохот прибоя и рев урагана.
Иеремия, расстегнув ворот, сидел в позе пьяного, вытянув далеко вперед ногу, уронив одну руку, — в другой он держал костяшки домино.
Приятели остались одни, и хозяин подошел к ним, полный живейшего интереса.
— Ну как, Иеремия, освежил себе нутро?
Иеремия пробурчал:
— Чем больше льешь в утробу, тем в ней суше.
Хозяин коварно взглянул на Матюрена.
— А брат твой, Матюрен, где сейчас, в такую пору?
Матюрен беззвучно засмеялся.
— За него не тревожься. Он-то в тепле.
И оба посмотрели на Иеремию, который, торжествуя, поставил двойную шестерку и объявил:
— Вот он, синдик!
Когда они кончили партию, хозяин заявил:
— Ну, ребята, мне пора на боковую. Оставляю вам лампу и литровку. За все гоните двадцать су. Ты запрешь за собой дверь, Матюрен, и сунешь ключ под навес, как намедни.
Матюрен ответил:
— Ладно, не беспокойся. Все сделаю.
Помель пожал руку обоим засидевшимся гостям и грузно поднялся к себе по деревянной лестнице. Несколько минут его тяжелые шаги отдавались по всему домику, а затем глухой треск возвестил, что он укладывается на свое ложе.
Приятели продолжали игру. Время от времени от бешеного, все возраставшего шторма дрожали стены, ходуном ходила дверь, и собутыльники поднимали голову, думая, что кто-то вошел. Матюрен брал бутылку и наливал в стакан Иеремии. Часы пробили полночь. Их хриплый бой походил на лязг кастрюль, а после каждого удара стоял долгий гул, как от звона старого железа.
Матюрен сразу поднялся, словно матрос, который кончил вахту.
— Пошли, Иеремия, надо вытряхиваться. Иеремии подняться было гораздо труднее: он нашел равновесие, только опершись о стол; затем добрался до двери и отворил ее, а в это время его товарищ гасил лампу.
Выбравшись на улицу. Матюрен запер на замок дверь и сказал:
— Ну, прощай, до завтра.
И исчез в потемках.
Иеремия ступил шага три, зашатался, протянул вперед руки, наткнулся на стену, благодаря ей удержался на ногах и, спотыкаясь, снова пустился в путь. Минутами вихрь, ворвавшись в узкую улицу, швырял его вперед, заставлял пробежать несколько шагов, а когда сила ветра спадала, пьяница, как бы лишившись двигателя, останавливался, шатаясь на своих неверных ногах.
Он шел к дому инстинктивно, как птица летит к гнезду. Наконец узнал свою дверь и принялся ощупью отыскивать замочную скважину, чтобы вставить в нее ключ. Но он никак не мог найти отверстия и все ругался вполголоса. Кончилось тем, что он стал колотить кулаками в дверь, призывая на помощь жену:
— Мелина! Эй, Мелина!
И он с такой силой налег на створку, что она не выдержала, поддалась, Иеремия, потеряв опору, ввалился в свою лачугу, грохнулся ничком посреди комнаты и почувствовал, как что-то тяжелое пробежало по нем и умчалось в темноту.
Он долго не шевелился, оцепенев от ужаса, обезумев от страха перед дьяволом, выходцами с того света и всеми таинственными делами, которые происходят в ночном мраке.
Но вокруг ничего больше не двигалось, и понемногу к нему вернулось сознание, затуманенное сознание пьяного. Он тихонько поднялся и сел. Выждав еще некоторое время, он, наконец, отважился заговорить и произнес:
— Мелина!
Жена не отвечала.
И вдруг сомнение закралось в его омраченный мозг, неясное сомнение, смутная догадка. Он снова застыл на месте, сидя на полу в черной тьме, собираясь с мыслями, цепляясь за ускользающие предположения, неуверенные и шаткие, как его ноги.
Он спросил:
— Скажи мне, кто тут был, Мелина? Скажи, кто тут был? Я ничего тебе не сделаю.
Он подождал. В темноте не слышно было ни звука. Теперь он рассуждал уже громко:
— Ну что ж, что я выпил? Ну да, выпил. Ведь это он меня накачал, сволочь этакая! Это он нарочно, чтоб я домой не шел. Ну я и напился.
И снова заладил свое:
— Скажи мне, Мелина, кто тут был? Лучше скажи, а то я натворю беды.
Прислушавшись опять, он продолжал с тяжеловесной упрямой логикой пьяного:
— Ну да, он нарочно задерживал меня у этого бездельника Помеля каждый вечер, каждый вечер, чтоб я домой не шел. Видно, они стакнулись между собой. А, падаль!
Он медленно поднялся на колени. В нем нарастал глухой гнев, к которому примешивалось возбуждение от винных паров.
Он повторил:
— Скажи мне, кто тут был, Мелина, а не то, смотри, изобью, слышишь?
Он стоял теперь, весь дрожа в своем грозном гневе, как будто выпитый алкоголь воспламенился в его жилах. Он ступил шаг, ударился о стул, схватил его, двинулся дальше, натолкнулся на кровать, ощупал ее и почувствовал под руками теплое тело жены.
Обезумев от ярости, он зарычал:
— А-а-а! Ты была тут, гадина, и ничего не отвечала.
И, подняв стул, который он держал в своей сильной матросской руке, он в исступлении хватил им наотмашь по постели. Раздался крик, безумный, душераздирающий крик. А пьяница принялся бить стулом, как цепом на гумне. Вскоре ничто уже не шевелилось. Стул разлетелся на куски, но в руках у него осталась ножка, и он, задыхаясь, все бил ею и бил.
Затем вдруг остановился и проговорил:
