Бог альпинизма
записка, оставленная убийцей в камере смертников
Ярослав Астахов
Тростинки надломленной не преломит, льна курящего не загасит.
Евангелие от Матфея, 12:20© Ярослав Астахов, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Не просто хранить покой, оказавшись в камере смертников. Но все же я постараюсь. Иначе вряд ли получится изложить последовательно, членораздельно, как вправду было. Точнее – ПОЧЕМУ я совершил то, из-за чего оказался здесь.
Конечно, даже если и сумею описать в точности – кто поверит? Не по зубам подобное мозгу современного человека. И я пока не до такой степени отуплен страхом неминуемой смерти, чтобы не разуметь это.
Но все ж права поговорка, видимо: надежда умирает последней. То есть я верю: найдется один из тысячи, который, почитав эту вот предсмертную записку мою, окажется в состоянии вместить, ЧТО случилось. И почему я не мог поступить иначе.
И он тогда меня не осудит. И не захочется ему плюнуть мне на могилу… Но не об этом я беспокоюсь, впрочем. Желать, чтобы не плюнул один из тысячи? Да мне, по большому счету, и самому плевать…
Но я умоляю Бога, чтобы не унести мне в эту самую могилу открытие мое, кошмарное и нечаянное! Меня терзает, что мне – известно, тебе же (кто начинает, надеюсь очень, сейчас читать эту мою предсмертную записку) … тебе же – нет!
Как и вообще никто из людей не ведает, кроме лишь одного меня, какой беспощадный тайный мощный поток пронизывает ежемгновенно медлительные воды нашей обыденности!.. Возможно, преступлением своим я спас мир.
Мое открытие настолько немыслимо, что смехотворно мала надежда, что мне – поверят. Но пусть она и ничтожна – я человек, и потому не могу до последнего не стремиться довести до сведения человечества открывшееся мне новое!
Тем более, что мое ПОСЛЕДНЕЕ – совсем близко. Я должен хоть попытаться предостеречь…
Может быть – оно и напрасно было, предпринятое мной преступление… Об этом невыносимо думать! Ведь если все же не ПОЗАБЫЛ убитый моей рукой… То есть, если убив его я так и не уничтожил его Намерение…
Здесь и далее: Гималаи 1994 (фото автора)
1
Но постараюсь рассказывать по порядку. Сумбурность изложения может стать поводом не воспринять всерьез. А поводов таковых ведь и без того имеется более, чем достаточно.
Я заплатил дорогую цену, чтобы предотвратить недоверие или, по крайней мере, дать шанс моему сообщению быть воспринятым не только скептически. Ты думаешь, почему откровения мои берут старт лишь здесь, в коробке камеры смертников? Да потому, что надеюсь: хоть место написания столь неординарного текста заставит не легкомысленно воспринять сообщающееся в нем!
Ведь мне из этой коробочки-то – не выпрыгнуть. Иначе, как на тот свет. Мне вынесенный приговор обжалованию не подлежит и записку эту можно будет прочесть лишь после того, как я стану трупом.
И ты – который сейчас читаешь – ты сообразишь, думаю, что не было мне, человеку верующему, никакого резона плести неправду. В такой-то комнате!..
А правду ли я говорил на суде? Да, её. Но только далеко не всю полностью.
Хотя вершившим тот суд рассказанного мной показалось вполне достаточно. Я даже, кажется, и разочаровал тогда несколько прокурора. Ведь он же заготовил заранее – не сомневаюсь – блистательную многоходовку, нацеленную обличить обвиняемого вопреки всем уверткам его и адвоката. А я возьми да признайся сразу! Не дал судейскому волку явить искусство прищучивания столь опасного и – благодаря стараниям СМИ – ненавидимого широкой общественностью преступника.
Но разве это не мелочь по сравнению с тем, что не оказалось проблемы с постановлением присяжных «виновен» и приговором? Судья даже позволил себе один удивленный взгляд мне в глаза. В котором ясно читалось: не страшно ли тебе, смертный, делать этакое признание? Ты разве совсем не в курсе, что полагается по закону тем, кто вершит подобное?
Откуда же ему знать, этому герою официозных залов: есть вещи много более страшные, нежели признать на суде вину, достойную высшей меры. ГОРАЗДО более…
Однако далеко не только подобных ему законников я изумил тогда. Моя семья, друзья, близкие – они были в шоке! Они ведь знали меня всегда как нормального, мирного, спокойного человека. Который убивать будет разве что, если уж его совсем загнать в угол. То есть когда не оставят ему вообще никакого выбора.
Я сам себя таким знал. Даже думал, что мог бы оказаться скорее самоубийцей, чем отобравшим чужую жизнь. И это при полнейшем отсутствии склонности к суициду.
Конечно, не воображал себя кротким агнцем, который вообще не в состоянии убить ни при каких обстоятельствах. Но думал: если уж мне выпадет пролить кровь, то – лицом к лицу! Глаза в глаза и когда или я его или он меня и другого выхода нет!
Меня или – хуже того – МОИХ. Вот этим бы действительно мог вдохновиться на убийство такой, как я. ТОЛЬКО этим. Потому что ведь если кто-то… моих… я кончу его в это самое же мгновенье и глазом, что называется, не моргну!
Так именно я о себе полагал всегда. В смысле, что ни при котором другом раскладе у меня рука не поднимется прервать жизнь.
И вот как получилось на деле…
Впрочем, такое и вообще нередко подкидывает судьба. Человек располагает, а бог… Причем, что самое страшное, даже и не всегда этот бог – Всевышний.
Ты знаешь, как случилось на деле, из материалов моего Дела №… и решения по нему суда. Причем сознаться именно в этом КАК мне было трудней всего! Не просто произнести «я убил», а притом признать: я сделал это расчетливо, исподтишка, подло. Заранее спланировав удар и прикидывая различные варианты…
И все же я сумел произнести признание и в таком. То есть рассказал правду и ТОЛЬКО правду.
Хотя, как я уже и сказал, – не ВСЮ. Да, я не приукрашивал ничего, но при этом… я кое о чем умалчивал.
О наиболее важном. Поскольку, так поступая, приобретал единственный шанс поверить, что мне поверят. Потом – когда сообщу ВСЮ правду.
Итак, я делаю это сообщение вот сейчас, когда пишу эти строки. Моя надежда лишь на тебя, кто читает их.
Надежда. Что мне поверят. Мое единственное утешение перед смертью.
Вот ради чего я терпел ту пытку во время заседаний суда: не просто лишь осуждающие – гадливые, презрительные на меня взгляды со стороны присутствовавших. Желчь коих разбавляло только недоумение: ПОЧЕМУ? чего ты ради так сделал? какие ж основания это надо было тебе иметь, чтобы поступить столь подло?!
Они-то у меня как раз были. Ого, какие серьезные основания!..
Да только я про них говорить отказывался тогда жестко, тупо и наотрез.
Тем резче, чем упорней меня расспрашивали что обвинение, что защита.
А уж вездесущих представителей средств массовой информации – просто посылал, когда при моем появлении они начинали прямо-таки скандировать сей вопрос.
Ты думаешь, и для чего ж это я так запирался? Ответ простой. Иначе бы законники немедленно порешили: он хочет проканать как больной на голову. Они бы непременно умозаключили так и так только, если бы я изложил всю полностью и без купюр правду, как она есть!
А после такого вердикта ты точно бы уж не смог проникнуться доверием к тому, что я сообщаю здесь! Ты, пробегающий глазами сейчас эту мою предсмертную записку.
Поэтому даже пытка позором не заставила меня дать столь мощный повод к сомнению. Ведь и без того воспринять все то, что я собираюсь изложить ниже, будет нелегко как истинное свидетельство – то есть как правду буквальную, а не вымысел, вольный или невольный.
И вот, как я уже написал, это было основанием для того, чтобы я решил: пусть откровения мои начинаются только здесь. В пропитанной под завязку переживаниями неизбывного ужаса затхлой комнатке.
И пусть они предстанут глазам живых уже лишь после того, как я стану трупом.
Едва ли у кого возникнет желание посмеяться клятве, сказанной из могилы.
2
Я с первых же дней восхождения нашего восхищался им.
Да, буду называть его так. То есть местоимением.
Он.
Потому что я не могу… не получается у меня что-либо писать о нем, человеческое имя используя!
Не повинуется рука просто. После того кошмарного, что довелось мне о нем узнать. О нем и о подобных ему…
Такое чувство, что это было бы какое-то мерзкое извращение. Обозначать… его – именем человеческим.
Итак: ОН.
Хотя он был человеком. Не более. Он, так сказать, не превысил этот формат ни в единый миг.
Поскольку такового требовали от него правила его спорта. А выполнять их безукоризненно полагал он для себя делом чести.
