Виктор Ремизов
Искушение
1
Наступила осень. Тепло стояло, деревья едва пожелтели, а вода в реке была еще вполне, и захлебывающиеся крики мальчишек неслись из затона и с другой стороны, от старой пристани, с крыши которой они и прыгали.
Но осень наступила. В садах появились синицы, которых летом никогда не видно, и наблюдательный человек, заслышав их тонкие посвисты, опирался на черенок граблей и задумчиво глядел в небо, на осенние уже, рябые перышки облаков.
Уехали из Белореченска студенты и студентки, гостившие на каникулах, притихли и местные. С улиц исчезли крутые, набитые вечерней молодью черно-тонированные «девятки», глушившие своей музыкой все живое вокруг.
Стало потише, иная хозяйка недоверчиво выходила за вечерние ворота и долго стояла, слушая деревенскую тишину и глядя на свое бабье лето, неотвратимо уплывающее от нее по Ангаре, то рукой, то тапком почесывая комариные поцелуи.
Белореченск деревянный по преимуществу, частные домики с огородами и банями облепили просторный, разрезанный оврагом холм, который с одного бока омывает широкая Ангара, с другого – ее правый приток, таежная Белая, когда-то и давшая названье городку.
С высоты белореченского холма, особенно с облезлой церковной колокольни, на три стороны от жилья раскинулась голая степь, на север же, за устьем Белой и по Ангаре маняще и весело дыбятся зеленые таежные просторы.
Жителей в городке девятнадцать тысяч – крупный по российским меркам райцентр. В остальном же – всё, как и по всей нашей необъятной Родине. Небольшие предприятия: маслозавод, дореволюционной еще посторойки «кирпичный» и валяльная фабричка заросли бурьяном. От больших когда-то, областного значения рыбзавода и «молочки» тоже немного осталось. Работы нет, наверное, и для трех тысяч. Кто помоложе, ездят на сторону, большинство же кормится огородами, с реки да из леса. Хлеб и бензин покупают на пенсии стариков.
Катя с отцом, матерью и двухлетним братишкой жила на Прибрежной, как раз над высоким мысом, где встречались реки.
Кате двадцать лет, она стройна, хорошо сложена, по-девичьи тонкая как будто, но крепкие бедра, округлая грудь… уже ясно чувствуется в ней юная женщина. Русые волосы обычно заплетены в тяжелую косу, но бывают и просто вольным длинным хвостом почти до пояса. У нее карие, ясные и умные глаза. Лицо смуглое с едва заметными брызгами веснушек по холмику носа.
Заглядевшись на нее, встретившись с ней взглядом, чувствуешь вдруг какую-то беспричинную радость и даже удовольствие и начинаешь сам улыбаться, да так, что не можешь глаз отвести. Как бывает, пьешь воду в тенистом таежном ключике, и такая она чистая и вкусная, что никак не напьешься… и даже самому смешно и весело делается, что напиться не можешь. Так вот с Катей. На красивых девушек часто ведь смотреть неудобно почему-то, на нее же наоборот. Катя не вызывала смущения, и чаще всего люди, даже хмурые, даже толстые и всем и всегда недовольные тетки отчего-то начинали невольно и осторожно щериться в ответ на ее приветливый взгляд.
В клубы, а их в Белореченске в новые времена открылось целых три, Катя не ходила, ночью не визжала под пивко у речки и вообще публичной райцентровской жизни по возможности избегала. Она была жизнерадостна, но от природы умна и сдержана, как будто знала о жизни что-то важное, что делало ее спокойной и позволяло без усилий избегать мелкой и ленивой пошлоты, так легко убивающей и мозги, и душу.
Сегодня она встала в шесть, кроликов накормила, кур выпустила в огород. Там уже выкопали картошку, и куры, со страстью поднимая пыль, выискивали что-то в желто-бурой ботве. Петух Портос, недовольно и строго поглядывая, вышагивал чуть поодаль, вдоль забора, оберегая свои яркие одежды. Катя замешивала оладьи в летней кухне. Спящего маленького брата слушала сквозь трудовое сопенье стиральной машины. Вместо брата услышала голос отца из дома:
– Катюша!
– Иду, пап! – брякнув рукомойником, быстро вытерла руки и побежала через небольшой двор в дом.
Отец лежал в первой же маленькой комнате, направо от входа, где он всегда и работал. Здесь помещались только кровать и небольшой письменный стол. Над кроватью, вокруг окна и всю противоположную стену до самого потолка занимали книги. Книгами здесь и пахло, да лекарствами в последнее время. Отец, улыбаясь Кате такими же, как у нее темно-карими глазами, поднял руку к дочери. Катя скинула с него одеяло, майка задралась и обнажила пожелтевший уже гипсовый корсет, охватывающий низ спины. Катя присела на колено, быстро поцеловала отца в колючую седеющую щеку.
– Будешь завтракать?
– Пойдем, посижу с тобой…
Отец, приноравливаясь, обнял дочь одной рукой за шею, и она стала аккуратно поднимать его и пересаживать в инвалидную коляску. Отец очень похудел за последние два года и был легкий, он морщился, молча терпел боль, руки привычно взялись за колеса, и он торопливо покатился из комнаты, будто можно было уехать от опостылевших кровати и стен.
Учителя математики второй Белореченской школы Георгия Ивановича Рождественского придавило два года назад. В июле. Было такое же вот утро, еще не садились завтракать, пришел сосед, попросил помочь закатить бревна на сруб.
Солнце давно уже взошло, но еще не жарило. Новый сруб был поднят на десять венцов, и они вчетвером затягивали подготовленные восьмиметровые сосновые бревна по косо уложенным направляющим. Наверху бревно укладывали в чашу, просматривали, плотно ли легло, потом прокладывали пазы сухим мхом и переходили на другую сторону. Поднимали следующее. Двое помоложе сверху тянули поочередно концы бревна, Григорий же Иванович с соседом, каждый со своей стороны помогали снизу, удерживали подпорками или крепили скобами. Перед последним тринадцатым венцом мужики перекурили:
– Ты чего Георгий Иванович зеваешь сегодня все утро? – улыбаясь и попыхивая сигаретой, спрашивал Иван Данилыч, сосед, так же, как и Георгий Иванович, пришедший помочь.
– Не спалось… – Катин отец не курил, он сидел в тени сруба и смотрел на свои стоптанные ботинки.
– А я думал, на рыбалку бегал… – невысокий и крепко сбитый Иван Данилыч присел рядом на мокрые от утренней росы щепки.
– Да нет, – Георгий Иванович улыбнулся и покачал головой.
– Задачки, наверное, решает! – предположил сверху хозяин строящегося дома, дети которого учились у Катиного отца.
Георгий Иванович не ответил, смотрел в сторону реки, он и вправду был сегодня крепко расстроен.
Взялись за последний венец, затянули, легло неровно, надо было подтесать. Мужики наверху завозились с тяжелым бревном, а Георгий Иванович, поджидая их, поглядывал на Ангару. К пристани как раз подходил тупоносый буксир, загудел громко. И гудок этот будто и спихнул незаметно конец бревна.
– Георгий! – заорал Иван Данилыч.
Георгий Иванович машинально обернулся, все еще думая о чем-то, сделал шаг в сторону. Удар пришелся в низ спины и потом под ноги. Георгий Иванович распластался на земле, на сосновых отёсках и стружках. С двойным переломом позвоночника.
На часок-полтора пошел отец, а вернулся через полтора месяца после нескольких операций.
Случилось это два года назад и с тех пор в доме многое поменялось.
Катя любила это утреннее время вдвоем с отцом. Всю жизнь проработавший учителем, по утрам он был немногословен и чаще они молчали, просто чувствуя друг друга, ощущая присутствие и тепло родного человека. После операции из-за болей и неудобного корсета отец спал плохо, они с матерью обкладывали его подушками и он читал ночами напролет или просто лежал, думая сосредоточенно или записывая что-то карандашом в толстую тетрадь. Иногда Катя видела, как ему хочется поделиться.
– «Госпожу Бовари» перечитывал. Странная вещь, вроде про любовь, а любви-то и нет как будто, одни деньги, долги да хлопоты пустые… Знаешь, – заговорил он совсем доверительно, – хочу понять, что такое любовь. И вообще, и между мужчиной и женщиной… про нас с матерью думал, про нас с тобой, про тебя, классику вот перечитываю… – он замолчал, застыв, только светлые ресницы помаргивали, – совершенно невозможно описать это строго… ничего не определяется прямо, все через какие-то несчастья, через нарушения целого… никаких очевидных интегральных закономерностей. Очень странно! Ты не думала об этом? Ты думаешь, это несерьезная задача?
Дверь скрипнула аккуратно, Иван Данилыч заглянул вежливо и вошел. Судя по блеску глаз и деликатности, с какой двигался, похмелившийся:
– Можно? Здравствуй, Георгий Иваныч, здравствуй, Катюша. Я на минутку, ребята, по-соседски, вот занес деньжата, вчера брал у Иры.
Ивану Данилычу было шестьдесят, он никогда не бывал пьяным, но частенько поддатым – работал столяром, и с ним обычно расплачивались самогоночкой. Две сотенные бумажки на столе расправил.
