Тетушка шлепнула на себе комара и завязала под подбородком платок. Куойлу страстно хотелось черного кофе и хорошей видимости. О чем бы он ни мечтал по дороге сюда — это не сбылось. Он сложил отсыревшую палатку.
Глаза Банни открылись, когда он бросил палатку и спальный мешок в багажник, но она снова уснула, когда он завел мотор машины. Он видел, как голубые бусинки катились одна за другой, несмотря на то что веки были плотно сжаты.
Внутри машины неприятно пахло человеческими волосами. В тумане виднелась радуга, а над ней вторая, состоящая из приглушенных призматических цветов.
— Туманная радуга, — сказала тетушка. Как же громко работал мотор!
Внезапно они съехали на дорогу, покрытую гравием.
— Ты только посмотри, — сказал Куойл. — Как славно. — Дорога сворачивала в сторону. Они пересекли бетонный мост над потоком цвета пива.
— Брось! — сказала тетушка. — Это прекрасная дорога. Только зачем она здесь?
— Не знаю, — сказал Куойл, прибавляя скорость.
— Должна же быть какая-то причина. Может быть, люди приезжают из Якорной Лапы в бухту Опрокинутую на пароме, а потом едут этой дорогой до мыса Куойлов? Бог его знает. Может быть, там теперь парковая зона. А может, большой отель, — сказала тетушка. — Вот только не понятно, как же они добираются из бухты Опрокинутой? Дорога же размыта. И бухта мертва.
Они заметили похожую на осоку траву, проросшую посередине дороги, и сырую впадину на том месте, где была дренажная канава. На заиленных обочинах были следы от копыт, размером с небольшую кастрюлю.
— По этой роскошной дороге никто уже давно не ездил.
Куойл резко нажал на тормоз. Уоррен взвизгнула, когда ее швырнуло на спинку заднего сиденья. Рядом с машиной стоял лось. Он ушел не сразу и с явным раздражением.
В начале девятого они сделали последний поворот. Дорога закончилась на асфальтированном месте — для стоянки рядом с бетонным зданием. Вокруг были одни пустыри.
Куойл и тетушка вышли из машины. Тишину нарушали только вой ветра, глодавшего угол здания, и беспокойный шум моря. Тетушка показала на трещины в стенах и на несколько окон под карнизом. Они попробовали открыть двери. Они оказались железными и были плотно заперты.
— Понятия не имею, что это такое, — сказала тетушка. — Или чем это было.
— Я не знаю, что и думать, — сказал Куойл. — Как бы то ни было, все заканчивается здесь. И ветер снова стал усиливаться.
— Совершенно ясно, что дорога относится к этому зданию. Знаешь, — сказала тетушка, — если мы найдем, в чем вскипятить воду, то сможем заварить чаю. У меня в сумке есть несколько пакетиков. Давай устроим перерыв и все обдумаем. Мы можем пить из банок, в которых был лимонад. Не могу поверить, что я забыла кофе.
— У меня есть походная сковородка, — сказал Куойл. — Никогда ею раньше не пользовался. Она была в моем спальном мешке. Я проспал на ней всю ночь.
— Давай попробуем, — сказала тетушка, собирая сухие замшелые ветки. Она называла их «хворостом» и говорила, что мох на них напоминал старческую бороду. Постепенно она вспоминала названия. Складывала охапки хвороста у подветренной стены здания.
Куойл достал из машины флягу с водой. Пятнадцать минут спустя они уже пили из лимонадных банок обжигающий чай с привкусом дыма и апельсина. Тетушка натянула на пальцы рукав свитера, чтобы не обжечься. Туман робко касался их лиц. Вокруг ног тетушки от ветра хлопали брючины. Клочья тумана наполнились бледно-коричневым сиянием, отступили, открывая залив со все еще неясными очертаниями.
— Ах! — вскрикнула тетушка, указывая в клубящуюся дымку. — Я видела дом. Старые окна, сдвоенные печные трубы. Таким, каким он был всегда. Вон там! Говорю тебе, я его видела!
Куойл стал пристально вглядываться, но видел только клубы тумана.
— Да вон там! Бухта, а потом дом. — Тетушка живо пошла прочь.
Банни тоже выскочила из машины, все еще в спальном мешке, шаркая им по асфальту.
— Это он? — спросила она, уставившись на бетонную стену. — Он ужасный. Без окон. А где будет моя комната? Можно мне тоже лимонада? Пап, из банки идет дым, и у тебя изо рта тоже. Пап, а как ты это делаешь?
***
Через полчаса они уже пробирались к дому. Саншайн сидела на плечах тетушки, Куойл нес Банни, собака хромала сзади. Ветер забрался под туман и поднял его вверх. Показалась покрытая рябью гладь залива. Указывающая вдаль рука тетушки напоминала фигурку со стальной сигарой в руке, какие обычно ставят в тире. Они увидели тральщик, дошедший до середины самой узкой части бухты, который оставлял за собой волнистый след, напоминавший очертания видневшейся за ним береговой линии.
Куойл пробирался сквозь кустарники, Банни сидела на его плечах, сцепив руки под его подбородком. В тумане дом, поросший травой, казался зеленым и наклонившимся на один бок. Она терпела руки отца на своих коленях, запах его волос, его бурчание о том, что она весит целую тонну и что почти его задушила. В такт его шагам дом раскачивался в холмистом океане низкорослых берез. Ее тошнило от этого зеленого цвета.
— Не балуйся, — сказал он, ослабляя хватку ее пальцев. Шесть лет отделяли его от нее, и каждый день расширял пропасть между ее лодочкой, стремящейся уйти в открытое море, и берегом, которым был ее отец. — Почти пришли, почти пришли, — уговаривал ее Куойл, в душе сочувствуя лошадям.
Он опустил ее на землю. Она несколько раз пробежала с Саншайн по изогнутому камню. Дом отразил их голоса, сделав их глухими и незнакомыми.
На огромном камне стоял мрачный, заброшенный дом. Его отличительной чертой было окно, по бокам которого были еще два окошка, поменьше. Будто взрослый стоит, положив руки на плечи своих детей в оберегающем жесте. Веерообразные светильники над дверью. Куойл обратил внимание на то, что в окнах не было половины стекол. Краска хлопьями отставала от дерева. В крыше были дыры. Волны в заливе катились одна за другой.
— Чудо, что он еще стоит. Смотри, крыша ровная, как струна, — сказала тетушка. Она дрожала.
— Давай посмотрим, что там внутри, — сказал Куойл. — Вдруг полы провалились в подвал.
Тетушка засмеялась.
— Вряд ли, — закричала она. — Там нет никакого подвала. — Дом был крепко привязан тросами к железным кольцам, вбитым в скалу. Потеки ржавчины, зазубренные, вырубленные в камне ступени, расселины, такие глубокие, что в них мог спрятаться ребенок. Тросы ощетинились надорвавшимися нитями.
— Верхушка камня не совсем ровная, — сказала тетушка. Ее фразы были отрывистыми и трепетали, как ленточки на конце шеста. — Рассказывали, что до моего рождения во время шторма дом раскачивался как кресло-качалка, вперед-назад. Женщин тошнило, все боялись, поэтому его привязали. Теперь он не двигается, но ветер так поет в этих тросах, что один раз услышав этот звук, не забудешь его никогда. О, как хорошо я помню зимние вьюги! Как он стонал! — Ветер вился вокруг дома, как гирлянда. — Это было одной из причин, почему я радовалась переезду в бухту Опрокинутую. Там, в бухте, был большой магазин, что тоже было важно. Но потом мы поехали в Кошачью Лапу и через год уже были в Штатах. — Она заставила себя успокоиться.
Проржавевшие гвозди по двадцать пенсов, доски, закрывающие окна первого этажа. Куойл подцепил пальцами доски на окнах и дернул. Это было равносильно попытке перевернуть мир.
— В машине есть молоток, — сказал он. — Под сиденьем. Может найдется монтировка. Я пойду и принесу их. И еду. Мы можем устроить пикник и позавтракать.
Тетушка вспоминала одно за другим.
— Я здесь родилась, — сказала она. — Прямо в этом доме. — Здесь проводились и другие ритуалы.
— И я, — сказала Саншайн, сдувая комара со своей руки. Банни хлопнула по нему. Сильнее, чем это было необходимо.
— Нет. Ты родилась в Мокингберде, в Нью-Йорке. Там дым, — сказала она, глядя на другую сторону бухты. — Что-то горит.
— Это дым из печей домов в Якорной Лапе. Они готовят завтрак. Кашу и блинчики. Видишь рыбацкую лодку на середине бухты? Видишь, как она плывет?
— Я хочу посмотреть! — сказала Саншайн. — Я не вижу. Я не ВИЖУ!
— Прекрати ныть, или я тебя отшлепаю, — предупредила тетушка. Ее лицо покраснело от ветра.
Куойл вспомнил, как сам плакал и говорил «я не вижу» учителю математики, который просто отворачивался от него без всяких объяснений. Туман разрывался на части. Свет зарядил море свечением, похожим на голубой неон.
***
Дерево стало твердым под воздействием времени и сурового климата и крепко держало в себе гвозди. Они выходили из него со стоном. Куойл выдернул щеколду, но не мог открыть дверь до тех пор, пока не загнал куски старого железа в трещину и не подцепил полотнище.
Внутри было совершенно темно. Лишь ослепляющий свет лился через дверной проем. Эхо звука дерева, падающего на камни. Свет кусками просачивался сквозь стекло, падал на пыльные полы полосками, напоминающими желтый холст. Дети вбегали в дверь и тут же выбегали на улицу, боясь в одиночку входить в мрачное пространство. Они визжали, когда Куойл, отламывающий снаружи доски, смеялся, как привидение, и издавал страшные стоны: «У-У-У!»
