Она могла вернуться сюда и, может быть, стоит сейчас здесь и ждет автобуса… И сначала Барышев испытал желание тотчас пойти по своему городу, узнавая и не узнавая его. Но потом пришло спокойствие: ничего этого не надо, и пусть живет город своей жизнью. Пусть та девочка выросла, и пусть она вернулась сюда после своего странного отъезда. Ни для города, ни для нее он не находил слов, сердце его билось ровной спокойно, и ему даже было немного грустно от этого спокойствия, Все свое он привез с собой и даже поймал себя на том, что, вспомнив левый берег и город, увидел в той давней девочке Светлану.
Он ни на час не промедлил здесь, а сразу же согласился лететь на Север, едва оформив все документы. Вместе с офицерами штаба он сел в служебный автобус и прибыл на тот же самый аэродром, к тому же самому Ан-8. Окажись он здесь неделю назад, он нашел бы, что делать. Барышев подумал об этом и представил себе, как ходил бы по улицам — загорелый, натянутый как струна.
— О, капитан! — узнал его командир корабля. — Вы не задержались! Но теперь вам придется спрашивать разрешение на полет у генерала.
Генерал заметил одинокую фигуру офицера. Он один не вошел вместе со всеми в самолет. И по всему было видно, ждал, когда генерал освободится. Генерал повернулся к нему. Капитан шагнул вперед.
— Товарищ генерал-лейтенант…
— Слушаю вас… — сказал генерал.
— Капитан Барышев, направлен в войсковую часть для продолжения службы. Разрешите лететь с вами.
— Разрешаю лететь с нами, — насмешливо сказал Волков, оглядывая капитана. — Вещички-то, капитан, уже небось в машине?
Капитан поколебался.
— Так точно!
— Ну, добро, добро, капитан, садись, — сказал Волков.
И еще секунду генерал помедлил у трапа. Он для чего-то оглядел аэродром, увидел далеко на краю поля серебристые хвосты машин, медленно, словно нехотя вращающуюся антенну локатора, старомодный и скорее по традиции болтающийся над СКП — стартово-командным пунктом — колпак и поднялся по трапу.
Самолет оторвался и пошел. А Волков, когда все успокоились, привыкли к его присутствию, задумался. Он всегда размышлял, когда летал далеко — как сейчас.
— Товарищ генерал! — услышал Волков голос командира. — Открылся океан, высота двенадцать тысяч метров!
— Генерал отдыхает, — сердито, в меру тихо и достаточно громко, чтобы генерал услышал, если не спит или успел проснуться, оборвал летчика другой, хорошо поставленный мужской голос.
Но Волков не оглянулся и ничем не показал, что он не спит.
Отсюда, с двенадцати тысяч метров, океан хорошо просматривался. Солнце было почти над спиной машины. Совершенно безоблачное небо, по-осеннему усталое, щедро накрывало невероятно громадную массу воды внизу. И было такое впечатление, точно маленькая брюхатенькая машина неподвижно повисла на ниточках двух своих крошечных двигателей посередине гигантской чаши. Внизу рябил, местами отсвечивая солнцем, темнел пятнами темно-синих глубин океан. Сколько бы ни летал Волков, на какую бы высоту ему ни приходилось забираться — он не переставал удивляться тому, что над морем, над громадными водными пространствами воздух настолько прозрачен, что если нет облаков, то видно даже волны, а на островах — каждый бугорочек, хоть и уменьшившийся до точки.
* * *
Самолет должен был прибыть ровно в полдень. Но уже на аэродроме за полчаса до объявленного времени выяснилось, что рейс опаздывает на сорок пять минут. И у людей, приехавших встречать известного сибирского хирурга Игната Михайловича Меньшенина, оказалось много свободного времени. Напряженность сразу же спала, и все заговорили, оживились, и оказалось, что все рады неожиданно выдавшемуся свободному часу.
Это были очень разные люди: профессор Арефьев, главный хирург области, руководитель клиники — высокий, спортивного сложения мужчина с густым седым бобриком, в безукоризненной белизны рубашке с французским темно-синим в красную крапинку галстуком, с золотыми запонками; работник отдела пропаганды обкома Алексей Иванович Жоглов, кряжистый, с крепкими массивными плечами мужчина, плотно охваченный тяжелым черным пиджаком. Получилось, что встречающие так и остались группами, как приехали на аэродром. Арефьева привез Жоглов на обкомовской «Волге», с ними был еще начальник санмедслужбы округа генерал-майор Захаров.
Так они и стояли втроем на асфальте сквера перед зданием аэропорта. Арефьева потягивало к коллегам, он нет-нет да и бросал взгляд на другую, самую многочисленную группу встречающих — это были врачи из клиники, не очень молодые, но и не пожилые, в самом расцвете сил. Они прибыли на больничном автобусе и курили на широченных ступенях аэровокзала, и оттуда доносился женский смех. Смеялась Мария Сергеевна Волкова, заведующая сердечно-сосудистым отделением в клинике Арефьева — женщина милая, изящная, свободная какою-то особенной свободой, исходящей из житейской независимости, из сознания собственной обаятельности, из того, что всегда в ее присутствии всем делалось как-то интересно и легко, и ухаживания никогда не переходили грани уважения и не становились похожими на флирт: все знали — сердце Марии Сергеевны прочно занято ее мужем, генералом Волковым, которому она родила двух девочек, уже почти взрослых теперь.
Были в той же группе еще два хирурга, чье пребывание в клинике не то чтобы беспокоило Арефьева, а тревожило его как-то. Ему, честно говоря, было небезразлично, что они думают о нем. Он побаивался прямоты рыжего, насупленного, замкнутого, точно застегнутого на все пуговицы заведующего легочной хирургией Минина и иронии, скрытой, но от этого не менее понятной всем, нейрохирурга доцента Прутко — высокого красавца, в которого был повально влюблен каждый второй курс. Оба совершенно разные, даже недолюбливающие друг друга, они были прекрасными операторами, знали это один о другом и относились друг к другу с неизменным уважением. Только если Прутко работал легко и красиво, точно ему было раз плюнуть — удалить опухоль возле мозжечка, то Минин своих больных вел тяжело, трудно, мучаясь, только что не потел. Он вцеплялся в больного и тащил, вел его, точно на руках нес к свежему воздуху.
Из тех, кто находился в той группе врачей на ступенях аэропорта, приятен Арефьеву был другой. Этого носатого, чрезвычайно быстроглазого, быстрорукого тогда студента, низенького, но с прямыми плечами штангиста Ваню Саенко Арефьев приметил еще несколько лет тому назад.
Он проходил мимо студенческой столовой. Там была очередь. И он увидел: на подоконнике сидел парень и вязал узлы. Он делал это так виртуозно, что Арефьев остановился и засмотрелся. Движения, которыми парень вязал кетгут, были молниеносны. За всю свою хирургическую практику Арефьев встречал подобную способность всего несколько раз. Теперь Ваня — уже не Ваня. Арефьев почти подарил ему тему — операции на автономно-охлажденной почке. Теперь уже у Вани тридцать наблюдений. Арефьев вел Ваню Саенко от ступеньки к ступеньке, находя какое-то мучительное наслаждение от своей щедрости. И он не оставлял его все эти годы. Об этом знали все. Арефьев был достаточно искушенным в житейских делах, чтобы не понимать, что Ивану трудно под его покровительством. Но ничего изменить уже было нельзя. Да Арефьев и не стал бы изменять. «Ну, уж это пусть сам для себя устраняет».
Стоял прекрасный сентябрьский день.
В сквере перед аэропортом воздух был насыщен мягким блеском огромных стекол и слабым светом доживающей зелени. И солнце насквозь просвечивало аэровокзал, были видны люди на его этажах.
Тяжелые машины садились, внезапно подкравшись, и взлетали, сотрясая все вокруг мощью своих турбин на форсаже.
До приземления самолета, на котором летел Меньшенин, оставались считанные минуты.
Арефьев встречал Меньшенина на конференциях, симпозиумах и во время иных событий общесоюзного и республиканского значения. Собственно, быть хирургом и не знать Меньшенина было невозможно.
Работа, которую Меньшенин вел в своей сибирской клинике, сделала его почетным членом Оксфорда. Несколько лет назад Арефьев сам побывал в его клинике. Сам видел почту, очереди больных, которым никто не назначал приема, — они сами прибывали из-за Полярного круга, из Молдавии, из-под Москвы. Тогда его, Арефьева, это покоробило: словно к святому на поклонение или к знахарю.
Но где-то внутри себя он должен был как-то сравнить то, чего добился сам, с тем, что теперь представлял для хирургии Меньшенин. Это сравнение неизбежно, если имеешь в виду своего ровесника и чуть ли не однокашника. В один год они закончили институты (правда, разные), в один и тот же год (с разрывом в месяц-полтора) защищали диссертации, и защищали в одном и том же месте, чуть не с одними и теми же оппонентами.
Арефьев начал работу здесь, когда на весь город с населением тогда всего тысяч в сто было лишь две общих больницы и ни одной специализированной клиники. А из всей аппаратуры, какой была вооружена в то время хирургия, имелся один только настоящий операционный стол.
