Потом он подумал, что если и сегодня он потеряет машину, беды не миновать уже и лично ему. За несколько дней катастрофа с «Аннушкой» в транспортном отряде, и эта потеря, которая показалась ему теперь неизбежной, — не слишком ли много? И он понимал, что никакие доводы о необходимости или неизбежности того, что произойдет через сорок — сорок пять минут, не избавят его от этой беды. Но это соображение занимало сознание Поплавского недолго — какое-то мгновение лишь, тут же пришло к нему знакомое, давно сформированное, мучительное — «слишком дорогая цена должна быть заплачена за этот дальний перехват». Может быть, этот «А-3-Д» вышел только с разведывательной целью. И те, кто мог бы сейчас иметь на борту атомное оружие, сидят на своих аэродромах, — пусть готовые, пусть заправленные и прогретые, пусть их экипажи в гермошлемах маются возле своих машин — они еще сидят у себя на бетоне. А здесь придется платить неизбежно за тайну, за престиж, за то, чтоб там какой-нибудь бригадный генерал, командир крыла знал, что он, Поплавский, не дремлет. И что не дремлет, значит, весь советский Север.
— Товарищ генерал, — сказал Поплавский негромко, повернувшись к генералу Волкову. Но тот все понял сам. И Поплавский сказал: — Действуйте, подполковник. Перехват необходим. Смирнова — в зону барражирования. Машкову — греть моторы.
— Ноль шестой, ноль шестой… Я — «Стебель».
— Вас понял, «Стебель», — буднично ответил из тьмы Курашев, сквозь свист и треск.
И если бы Поплавскому до малейшего оттенка не знаком был его голос, медлительный и, на первое впечатление, бесцветный, точно Курашев всегда был погружен в какие-то свои размышления, — полковник не узнал бы его.
— Слушай меня. Я — «Стебель». Новый курс — сорок семь, высота — десять. Ты понял? Это далеко… Понимаешь?
— Вас понял, «Стебель», курс сорок семь. Высота десять, цель прежняя. Выполняю…
Еще несколько мгновений полковник держал микрофон, уже выключенный, постукивая им по ладони.
Радиальный луч ходил по экрану, поджигая облака и стену снега где-то еще севернее, чем предполагалась встреча, и две точки наших истребителей. И потом с каждым оборотом луча стало все отчетливее видно, что одна точка — та, что стала падать к югу, — машина Смирнова, а та, что шла выше и выше по экрану, — Курашев. Теперь он шел один. Вернее, их было двое — капитан Курашев и его оператор в задней кабине — Рыбочкин. Но Поплавский видел своим внутренним взором одного — сидящего впереди. Он видел ночь за прозрачным колпаком истребителя и, словно сам был сейчас там, чувствовал, как эта ночь, промозглая, не пронизанная ни одним лучом света, смыкалась где-то у горла, и казалось, что это не ларинги обнимают шею, а темнота.
«Теперь он уже над морем», — подумал Поплавский.
И Курашев, пока они шли вдвоем со Смирновым, не чувствовал себя одиноким. Пусть он не видел машины Смирнова — он чувствовал его присутствие в небе, время от времени отвечал земле, и эта ночь, и писк, и треск в шлемофоне не разъединяли их, а, наоборот, связывали.
Полковника он понял сразу, понял и смысл задания. Он не испытал при этом страха или обиды — почему именно его посылает Поплавский, а не Смирнова, почему он отправил сегодня на цель именно их — его и Рыбочкина. Он давно знал полковника и относился к нему не с какой-то любовью или уважением — этих слов он не признавал — не может мужчина любить мужчину. Он и в мальчишках-то ни к кому не относился в своем селе, в доме своем — так вот, «с любовью».
А если любил кого, так это сначала была мать и потом — Стеша, и тут он уже ничего не скрывал с первого мгновения и большой, голенастый, с морщинистым у глаз и у рта лицом и с молодой крепкой шеей, становился беспомощным и добрым — его можно было резать на куски, а он бы улыбался, щурясь и вглядываясь в лицо этой женщины. Но к полковнику — он иначе никогда не называл Поплавского ни вслух, ни про себя — он относился как к самому себе. И ему не мешало ни то, что тот — полковник, а он всего лишь застарелый капитан, ни то, что почти всю левую половину полковничьей тужурки занимали ордена. И приказы полковника, и его злословие, и постоянную едкость он воспринимал спокойно, точно сознавая: будь он на месте полковника, он поступил бы так же, сказал бы то же самое. Шесть лет он здесь, на Севере, и шесть лет полковник командует им. И Курашеву казалось, что полковник с незапамятных времен все полковник, все так же хромает и все те же ордена у него, и что и в войну он был таким же полковником. И Курашев знал, что полковник точно так же относится к нему. Не часто, а раз или два за лето полковник ездил с ним на рыбалку, когда шел лосось. Он приходил к Курашеву домой, садился, не снимая своей теплой летной тужурки, сидел, вытянув больную ногу, закуривал и следил одними глазами, не поворачивая головы, за тем, как Курашев, в коротковатом для него вылинявшем свитере, мослаковатый и сильный, собирал снасть, снося из домашней кладовочки то, что нужно было иметь на реке.
Стеша занималась ребятишками — двумя пацанами, очень похожими на отца, и не задевала мужчин, и ничего не говорило ее лицо, только полковник понимал остро и чутко, что здесь, в этом доме, все прочно и навсегда.
Они вдвоем уходили на улицу, Курашев отпирал сарай. Полковник помогал ему выкатить мотоцикл, и пока Курашев на ощупь готовил к запуску мотор и уходил в сарай, и гремел там во тьме канистрами, и заливал горючее в бак, а потом запускал мотор, — складывал имущество в багажник, расчехлял люльку, влезал в нее, устраивался и, снова закурив, молча ждал начала движения. Курашев доставал запасные очки, давал их полковнику — все это под осторожный стук мотора на малом газу. Потом они выезжали, петляя по невидимой во тьме дороге между сараями, клетушками в тесном дворе, на щебенчатую дорогу, и мотор работал пока так тихо, что люлька в ямах и в кювете, через который им нужно было переезжать, скрипела и стучала громче, И на рыбалке их отношения не менялись нисколько, лишь теперь старшим был Курашев. Все это было очень естественно для обоих.
И Курашев, услышав в наушниках голос полковника и поняв тайное значение приказа, помедлил мгновение с ответом вовсе не потому, что поколебался. Ответить сразу ему помешало то, что перед глазами мгновенно предстало знакомое ему пространство. И он еще к тому же вспомнил майора Солнцева, который тоже получил такое задание и которого потом с вертолета искали трое суток и нашли. Курашев встречал его вместе с другими летчиками эскадрильи и, когда Солнцева вынесли из вертолета, видел выражение его глаз. Он смотрел на окружавших его летчиков так, точно умел смотреть сквозь них, видя то, что пролетел.
…Потом, когда он уже ответил и когда взял новый курс, он подумал: на КП сейчас его голос записали на магнитофон. И он, этот голос его, останется теперь навсегда, и пленку, может быть, заберет к себе полковник, а копию подарит Стеше. Или, может быть, полковник сделает наоборот — себе сделает копию.
Мысль эта резанула его, и он решительно отказался от нее. Он сказал по СПУ:
— Вася, ты понял?
— Понял, командир, — отозвался Рыбочкин.
И Курашев успокоился. Никогда он не испытывал к своему оператору особенной дружбы, а сейчас благодарное и виноватое за прежнее невнимание волнение стиснуло горло, и смертельно захотелось обернуться к Рыбочкину, чтобы они могли увидеть друг друга. Он не мог этого сделать и только сказал:
— Далеко, видимо, идем, парень.
— Я понял, командир.
— Значит, хорошо, — отозвался Курашев и замолчал.
Да, это была их очередь. «Вообще-то, — мысленно усмехаясь, подумал он, — было бы не хуже, если бы эта очередь оказалась подлинней». И еще он понял, что никого не хочет видеть сейчас на своем месте — Курашев не в первый раз шел на реальную цель. Ему приходилось это делать не однажды — и с маршрута при полетах, «в сложных», и с аэродрома — с дежурства. Часто он так близко подходил к иностранцу, что видел силуэты летчиков в фонаре кабины. И несколько раз он сталкивался с одним и тем же бортом. Самолет не пересекал границы, а шел вдоль нее; грузно проседая над морем, ползла серая машина. Курашев закладывал вираж и выходил в позицию, наиболее удобную для атаки, и лишь при этом те сваливали на крыло свой «А-3-Д» и уходили, едва не задевая брюхом за верхушки океанских волн, а от реактивных струй их двигателей на воде оставались пенные, словно распыленные следы.
Теперь уже все побережье — и офицеры наведения, и офицеры радиолокационных подразделений, и солдаты-операторы, и радисты знали о том, что в темном небе над их головами идет на перехват наш истребитель, а наиболее догадливые — по скорости его, по эшелону, по направлению движения уже давно определили для себя и марку истребителя. И, зная к тому же давно уже не секретные параметры этого истребителя — высоту, скорость, дальность — могли предположить, что пилоты в нем идут на очень важное, может быть, на самое важное в их жизни задание. А зная это, представляешь, сколько силы духа, сколько мужества и решимости нужно, чтобы пойти на это не колеблясь, чтобы незримая трасса, оставляемая в ночном небе твоей машиной, была прямой как стрела, на острие которой за тонкими стенками из плексигласа — твоя жизнь — капелька, горящая на кончике иглы. И, пожалуй, не один офицер, вглядываясь в экран локатора где-нибудь в бетонированном ПН, затерянном среди обожженных северными ветрами лесов, зябко поеживал плечами, представив себя на месте пилотов. И отсюда, с земли, тот, кто еще вечером, вглядываясь в серое ревущее перед самыми глазами северное море, подумал было, что нет доли в армии тяжелее, чем его доля, теперь со смешанным чувством зависти и неловкости за свою собственную безопасность следил за этой периодически вспыхивающей на экране точкой.
