гибко сложенное маленькое тело напоминало флорентийские статуэтки XVI века; двигалась она стройно и легко.
Положение Синецкой в доме Сипягиных было довольно тяжелое. Ее отец, очень умный и бойкий человек полупольского происхождения, дослужился генеральского чина, но сорвался вдруг, уличенный в громадной казенной краже; его судили… осудили, лишили чинов, дворянства, сослали в Сибирь. Потом простили… вернули; но он не успел выкарабкаться вновь и умер в крайней бедности. Его жена, родная сестра Сипягина, мать Марианны (кроме ее, у нее не было детей), не перенесла удара, разгромившего все ее благосостояние, и умерла вскоре после мужа. Дядя Сипягин приютил Марианну у себя в доме. Но жить в зависимости было ей тошно; она рвалась на волю всеми силами неподатливой души – и между ее теткою и ею кипела постоянная, хотя скрытая борьба. Сипягина считала ее нигилисткой и безбожницей; с своей стороны, Марианна ненавидела в Сипягиной свою невольную притеснительницу. Дяди она чуждалась, как и всех других людей. Она именно чуждалась их, а не боялась; нрав у нее был не робкий.
– Антипатия, – повторил Калломейцев, – да, это странная вещь. Всем, например, известно, что я глубоко религиозный человек, православный в полном смысле слова; а поповскую косичку, пучок – видеть не могу равнодушно: так и закипает во мне что-то, так и закипает!
Калломейцев при этом даже представил, поднявши раза два сжатую руку, как у него в груди закипает.
– Вас вообще волосы беспокоят, Семен Петрович, – заметила Марианна, – я уверена, что вы тоже не можете видеть равнодушно, если у кого они острижены, как у меня.
Сипягина медленно приподняла брови и преклонила голову, как бы удивляясь той развязности, с которой нынешние молодые девушки вступают в разговор, а Калломейцев снисходительно осклабился.
– Конечно, – промолвил он, – я не могу не сожалеть о тех прекрасных кудрях, подобных вашим, Марианна Викентьевна, которые падают под безжалостным лезвием ножниц; но антипатии во мне нет; и во всяком случае… ваш пример мог бы меня… меня… конвертировать! [17]
Калломейцев не нашел русского слова, а по-французски не хотел говорить после замечания хозяйки.
– Слава богу, Марианна у меня еще очков не носит, – вмешалась Сипягина, – и с воротничками и с рукавчиками пока еще не рассталась; зато естественными науками, к искреннему моему сожалению, занимается; и женским вопросом интересуется тоже… Не правда ли, Марианна?
Все это было сказано с целью смутить Марианну; но она не смутилась.
– Да, тетушка, – отвечала она, – я читаю все, что об этом написано; я стараюсь понять, в чем состоит этот вопрос.
– Что значит молодость! – обратилась Сипягина к Калломейцеву, – вот мы с вами уже этим не занимаемся, а?
Калломейцев сочувственно улыбнулся: надо ж было поддержать веселую шутку любезной дамы.
– Марианна Викентьевна, – начал он, – исполнена еще тем идеализмом… тем романтизмом юности… который… со временем…
– Впрочем, я клевещу на себя, – перебила его Сипягина, – вопросы эти меня интересуют тоже. Я ведь не совсем еще состарилась.
– И я всем этим интересуюсь, – поспешно воскликнул Калломейцев, – только я запретил бы об этом говорить!
– Запретили бы об этом говорить? – переспросила Марианна.
– Да! Я бы сказал публике: интересоваться не мешаю… но говорить… тссс! – Он поднес палец к губам. – Во всяком случае, печатно говорить запретил бы! безусловно!
Сипягина засмеялась:
– Что ж? по-вашему, не комиссию ли назначить при министерстве для разрешения этого вопроса?
– А хоть бы и комиссию. Вы думаете, мы бы разрешили этот вопрос хуже, чем все эти голодные щелкоперы, которые дальше своего носа ничего не видят и воображают, что они… первые гении? Мы бы назначили Бориса Андреевича председателем.
Сипягина еще пуще засмеялась:
– Смотрите, берегитесь; Борис Андреич иногда таким бывает якобинцем…
– Жако, жако, жако, – затрещал попугай.
Валентина Михайловна махнула на него платком.
– Не мешай умным людям разговаривать!.. Марианна, уйми его.
Марианна обернулась к клетке и принялась чесать ногтем попугайчика по шее, которую тот ей тотчас подставил.
– Да, – продолжала Сипягина, – Борис Андреич иногда меня самое удивляет. В нем есть жилка… жилка… трибуна.
– C’est parce qu’il est orateur! [18] – сгоряча подхватил по-французски Калломейцев. – Ваш муж обладает даром слова, как никто, ну и блестеть привык… ses propres paroles le grisent… [19], а к тому же и желание популярности… Впрочем, он теперь несколько рассержен, не правда ли? Il boude? Eh? [20]
Сипягина повела глазами на Марианну.
– Я ничего не заметила, – промолвила она после небольшого молчания.
– Да, – продолжал задумчивым тоном Калломейцев, – его немножко обошли на Святой.
Сипягина опять указала ему глазами на Марианну.
Калломейцев улыбнулся и прищурился: «Я, мол, понял».
– Марианна Викентьевна! – воскликнул он вдруг, без нужды громко, – вы в нынешнем году опять намерены давать уроки в школе?
Марианна отвернулась от клетки.
– И это вас интересует, Семен Петрович?
– Конечно; очень даже интересует.
– Вы бы этого не запретили?
– Нигилистам запретил бы даже думать о школах; а под руководством духовенства – и с надзором за духовенством – сам бы заводил!
– Вот как! А я не знаю, что буду делать в нынешнем году. В прошлом все так дурно шло. Да и какая школа летом!
Когда Марианна говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать. Много еще в ней было самолюбия.
– Ты не довольно подготовлена? – спросила Сипягина с ироническим трепетанием в голосе.
– Может быть.
– Как! – снова воскликнул Калломейцев. – Что я слышу!! О боги! Для того, чтобы учить крестьянских девочек азбуке, нужна подготовка?
Но в эту минуту в гостиную с криком: «Мама, мама! папа едет!» – вбежал Коля, а вслед за ним, переваливаясь на толстых ножках, появилась седовласая дама в чепце и желтой шали и тоже объявила, что Боренька сейчас будет!
Эта дама была тетка Сипягина, Анна Захаровна по имени. Все находившиеся в гостиной лица повскакали с своих мест и устремились в переднюю, а оттуда спустились по лестнице на главное крыльцо. Длинная аллея стриженых елок вела от большой дороги прямо к этому крыльцу; по ней уже скакала коляска, запряженная четверней. Валентина Михайловна, стоявшая впереди всех, замахала платком, Коля запищал пронзительно; кучер лихо осадил разгоряченных лошадей, лакей слетел кубарем с козел да чуть не вырвал дверец коляски вместе с петлями и замком – и вот, с снисходительной улыбкой на устах, в глазах, на всем лице, одним ловким движением плеч сбросив с себя шинель, Борис Андреевич спустился на землю. Валентина Михайловна красиво и быстро вскинула ему обе руки вокруг шеи – и трижды с ним поцеловалась. Коля топотал ногами и дергал отца сзади за полы сюртука… но тот сперва
