писал: Калломейцев, наконец Семен Петрович поставил букву ѣ на место е – и, не шутя, считал себя чистокровным аристократом; даже намекал на то, что их фамилия происходит, собственно, от баронов фон Галленмейер, из коих один был австрийским фельдмаршалом в Тридцатилетнюю войну. Семен Петрович служил в министерстве двора, имел звание камер-юнкера; патриотизм помешал ему пойти по дипломатической части, куда, казалось, все его призывало: и воспитание, и привычка к свету, и успехи у женщин, и самая наружность… mais quitter la Russie? – jamais! [4] У Калломейцева было хорошее состояние, были связи; он слыл за человека надежного и преданного – «un peu trop… féodal dans ses opinions» [5], – как выражался о нем известный князь Б., одно из светил петербургского чиновничьего мира. В С…ю губернию Калломейцев приехал на двухмесячный отпуск, чтобы хозяйством позаняться, то есть «кого пугнуть, кого поприжать». Ведь без этого невозможно!
– Я полагал, что найду уже здесь Бориса Андреича, – начал он, любезно покачиваясь с ноги на ногу и внезапно глядя вбок, в подражание одному очень важному лицу.
Валентина Михайловна слегка прищурилась.
– А то бы вы не приехали?
Калломейцев даже назад запрокинулся, до того вопрос г-жи Сипягиной показался ему несправедливым и ни с чем не сообразным!
– Валентина Михайловна! – воскликнул он, – помилуйте, возможно ли предполагать…
– Ну хорошо, хорошо, садитесь, Борис Андреич сейчас здесь будет. Я за ним послала коляску на станцию. Подождите немного… Вы увидите его. Который теперь час?
– Половина третьего, – промолвил Калломейцев, вынув из кармана жилета большие золотые часы, украшенные эмалью. Он показал их Сипягиной. – Вы видели мои часы? Мне их подарил Михаил, знаете… сербский князь… Обренович. Вот его шифр – посмотрите. Мы с ним большие приятели. Вместе охотились. Прекрасный малый! И рука железная, как следует правителю. О, он шутить не любит! Не… хе… хет!
Калломейцев опустился на кресло, скрестил ноги и начал медленно стаскивать свою левую перчатку.
– Вот нам бы здесь, в нашей губернии, такого Михаила!
– А что? Вы разве чем недовольны?
Калломейцев наморщил нос.
– Да все это земство! Это земство! К чему оно? Только ослабляет администрацию и возбуждает… лишние мысли (Калломейцев поболтал в воздухе обнаженной левой рукой, освобожденной от давления перчатки)… и несбыточные надежды (Калломейцев подул себе на руку). Я говорил об этом в Петербурге… mais, bah! [6] Ветер не туда тянет. Даже супруг ваш… представьте! Впрочем, он известный либерал!
Сипягина выпрямилась на диванчике.
– Как? И вы, мсье Калломейцев, вы делаете оппозицию правительству?
– Я? Оппозицию? Никогда! Ни за что! Mais j’ai mon franc parler [7]. Я иногда критикую, но покоряюсь всегда!
– А я так напротив: не критикую – и не покоряюсь.
– Ah! mais c’est un mot! [8] Я, если позволите, сообщу ваше замечание моему другу – Ladislas, vous savez [9], он собирается написать роман из большого света и уже прочел мне несколько глав. Это будет прелесть! Nous aurons enfin le grand monde russe peint par lui-même [10].
– Где это появится?
– Конечно, в «Русском вестнике». Это наша «Revue des Deux Mondes». Я вот вижу, вы ее читаете.
– Да; но, знаете ли, она очень скучна становится.
– Может быть… может быть… И «Русский вестник», пожалуй, тоже, – с некоторых пор, говоря современным языком, – крошечку подгулял.
Калломейцев засмеялся во весь рот; ему показалось, что это очень забавно сказать «подгулял» да еще «крошечку».
– Mais c’est un journal qui se respecte [11], – продолжал он. – А это главное. Я, доложу вам, я… русской литературой интересуюсь мало; в ней теперь все какие-то разночинцы фигурируют. Дошли наконец до того, что героиня романа – кухарка, простая кухарка, parole d’honneur! [12] Но роман Ладисласа я прочту непременно. Il y aura le petit mot pour rire… [13] и направление! направление! Нигилисты будут посрамлены – в этом мне порукой образ мыслей Ладисласа, qui est très correct [14].
– Но не его прошедшее, – заметила Сипягина.
– Ah! jetons un voile sur les erreurs de sa jeunesse! [15] – воскликнул Калломейцев и стащил правую перчатку.
Госпожа Сипягина опять слегка прищурилась. Она немного кокетничала своими удивительными глазами.
– Семен Петрович, – промолвила она, – позвольте вас спросить, зачем вы это, говоря по-русски, употребляете так много французских слов? Мне кажется, что… извините меня… это устарелая манера.
– Зачем? зачем? Не все же так отлично владеют родным наречьем, как, например, вы. Что касается до меня, то я признаю язык российский, язык указов и постановлений правительственных; я дорожу его чистотою! Перед Карамзиным я склоняюсь!.. Но русский, так сказать, ежедневный язык… разве он существует? Ну, например, как бы вы перевели мое восклицание de tout à l’heure: «C’est un mot?!» [16] – Это слово?! Помилуйте!
– Я бы сказала: это – удачное слово.
Калломейцев засмеялся:
– «Удачное слово»! Валентина Михайловна! Да разве вы не чувствуете, что тут… семинарией сейчас запахло… Всякая соль исчезла…
– Ну, вы меня не переубедите. Да что же это Марианна?! – Она позвонила в колокольчик; вошел казачок.
– Я велела попросить Марианну Викентьевну сойти в гостиную. Разве ей не доложили?
Казачок не успел ответить, как за его спиной на пороге двери появилась молодая девушка, в широкой темной блузе, остриженная в кружок, Марианна Викентьевна Синецкая, племянница Сипягина по матери.
VI
– Извините меня, Валентина Михайловна, – сказала она, приблизившись к Сипягиной, – я была занята и замешкалась.
Потом она поклонилась Калломейцеву и, отойдя немного в сторону, села на маленькое патэ, в соседстве попугайчика, который, как только увидел ее, захлопал крыльями и потянулся к ней.
– Зачем же это ты так далеко села, Марианна, – заметила Сипягина, проводив ее глазами до самого патэ. – Тебе хочется быть поближе к твоему маленькому другу? Представьте, Семен Петрович, – обратилась она к Калломейцеву, – попугайчик этот просто влюблен в нашу Марианну…
– Это меня не удивляет!
– А меня терпеть не может.
– Вот это удивительно! Вы его, должно быть, дразните?
– Никогда; напротив. Я его сахаром кормлю. Только он из рук моих ничего не берет. Нет… это симпатия… и антипатия…
Марианна исподлобья глянула на Сипягину… и Сипягина глянула на нее.
Эти две женщины не любили друг друга.
В сравнении с теткой Марианна могла казаться почти «дурнушкой». Лицо она имела круглое, нос большой, орлиный, серые, тоже большие и очень светлые глаза, тонкие брови, тонкие губы. Она стригла свои русые густые волосы и смотрела букой. Но от всего ее существа веяло чем-то сильным и смелым, чем-то стремительным и страстным. Ноги и руки у ней были крошечные; ее крепко и
