— Это не банальщина, это — истина, но дело не в ней. Поиск поиску рознь, ведь он и называется поиском потому, что не всегда знаешь, в каком направлении идти. Вы, Борис Семенович, мудрый и многоопытный человек, не мне вам объяснять… — Осеин помолчал и вдруг заговорил почти с грустью. — Вот знаете, когда-то шли на эшафот ради того, чтобы утвердить искусство, а теперь некоторые готовы искусство повести на эшафот, лишь бы самоутвердиться.
— Надеюсь, это к Коберскому не относится? — полувопросительно произнес Скляр.
— Да нет, я просто к слову… Наше ведь дело — помочь, а я вот перед отъездом просмотрел сценарий и увидел, что в нем еще имеются кое-какие недотяжки…
— За свою многолетнюю работу в кино не помню еще ни одного сценария без этого, — пожал плечами Скляр.
— Причина — наша снисходительность, доброта… А частенько просто робость перед так называемыми корифеями. Меня раздражают добренькие. Меня коробит, когда кто-то нашептывает: «Поласковей, поласковей с ним, он хороший и талантливый парень». Хороший парень — это не профессия, а талант — это еще нечто абстрактное. Чтобы он приносил пользу, к нему еще многое нужно: и чутье, и понимание подлинных задач искусства, и кропотливый труд. Саид, правильно я говорю?
Осеин вдруг так хлопнул шофера по плечу, что тот даже вздрогнул, но тут же добродушно осклабился:
— Правильно, вы всегда говорите правильно и хорошо.
— Устами младенца глаголит истина, — полуобернувшись к Скляру, с иронической многозначительностью поднял палец Осеин.
Они въехали в город. Дождь перестал, и небо чуть-чуть просветлело.
— Может, еще сегодня и солнце будет? — с надеждой вздохнул Скляр.
— Ух, какая девушка пошла! — Припал к стеклу Осеин.
— У нас много хороших, — с гордостью сказал Саид.
— Много, — согласился Осеин. — Я вообще люблю Ашхабад, и девушки мне здесь нравятся. Даже нравится у них то, чего они немножко стесняются, считая, что это уродует их, — пендинки.
— Что это? — спросил Скляр.
— Такие маленькие оспинки на лице, образовывающиеся после укуса какой-то мошки. Мне они кажутся симпатичными. А знаете, что обозначает по-туркменски «Ашхабад»?
— «Город влюбленных», — быстро, со своей обычной улыбкой пояснил Саид.
— Во! — снова многозначительно поднял палец Осеин. — Город влюбленных. В прошлом году у меня здесь была одна… Беленькая, как цветущая черемуха. На Ферганской жила, ждала жениха из армии. Наверное, уже замужем, такая долго даже в Ашхабаде не засидится.
— У нас много других не замужем, — заговорщицки засмеялся Саид.
— Или вот, смотрите! — вновь припал к стеклу Осени. — Возьмем ее в массовку, Борис Семенович? Добрее буду…
— Нам с пендинками не подходят.
— Загримируете.
— Жениться вам надо, — покачал головой Саид.
— Зачем? Столько девушек вокруг… Да и не представляю себя в роли семьянина.
Когда подъезжали к гостинице, Скляр увидел Коберского и Мережко. Автор, что-то увлеченно доказывавший режиссеру, мог и не заметить машины. Коберский, конечно же, увидел ее наверняка, но даже не остановился, чтобы поприветствовать Осеина. Скляр отвернулся от окна и тяжело вздохнул.
7. Психологическая несовместимость
На площадке второго этажа Мережко и Коберский расстались. Александр пошел к себе, а Коберский остановился у перил и некоторое время смотрел вниз, в лестничный пролет, откуда хорошо был виден вестибюль первого этажа и куда как раз вошли Скляр с Осенным.
— А когда начинали съемки, разве тарелку не били? — спрашивал Осеин.
— Нет, Аникей Владимирович был против.
— Ах, они-с были против? Ну уж этот Аникей Владимирович… Нарушить такую традицию! Это даром ему не пройдет, бог его накажет, попомните мое слово, — добродушно рокотал иронический голос Осеина — голос, которого не мог слышать без раздражения…
— Вам письмо, — сообщила дежурная.
Коберский сразу же понял, что оно от Гали. Забыв тут же об Осеине и вообще обо всем на свете, он почти вырвал письмо из рук, даже не поблагодарил. На конверте — Галин округлый, почти детский почерк. Исполнила-таки обещание, написала. Спасибо тебе, Галка, спасибо родная! Ведь с какой неохотой и как редко даже близкие и любящие пишут сейчас друг другу письма. Все больше телефон. Жив? Жив. Здоров? Здоров. Ну как там? Нормально. А ты? Ничего. Целую. А я тебя тысячу раз. Пока. Пока. Не разговор, а какая-то морзянка. Пространность и человечность слов ограничивает лимит времени, интимность нежности вспугивает постоянная мысль о том, что вас слушает кто-то третий, любопытный и насмешливый.
Он уселся тут же, у стола дежурной, в кресло, нетерпеливо разорвал конверт и стал читать. Галка охотна писала о пробах — значит, новая роль ей пришлась по душе, а в том, что ее утвердят, он не сомневался. Писала, что уже успела отсняться для какой-то передачи по телевидению, немного подработала и посему прилетит за свой счет на несколько дней в Ашхабад погостить. Аникей понял, что Галка скучает по нему, что она любит. Тревога ревности, постоянно бередящая его душу, вдруг как-то сразу поутихла, а мысль о том, что Галка пробудет здесь хоть денек, вызвала у него такой восторг, такую неудержимую радость, что он, пугая и удивляя дежурную, видевшую его всегда сосредоточенным и хмурым, несколько раз стукнул себя кулаком по колену и рассмеялся. Он сам заметил это лишь несколько мгновений спустя, когда, откинувшись на спинку кресла, увидел, с каким насмешливым любопытством следила за ним дежурная.
— Любит? — вдруг тихо спросила она.
— Кто?
— Жена.
— А откуда вам известно, что это от жены?
— Обратный адрес прочла, да и первый раз вас таким вижу. Обычно вы все кривитесь да покрикиваете на других, а теперь вот сами с собой смеетесь…
Коберский перестал улыбаться и сказал скорее не дежурной, а самому себе:
— Как порой нам нужно совсем-совсем немного для огромной радости и отличного настроения. Вот, всего лишь одна тетрадная страничка…
И он поспешил в номер, чтобы тут же написать ответ.
По коридору навстречу ему шел своей переваливающейся походочкой Леня Савостин.
— Ну, что, шеф… Обследовал я объект под этим Змеином. Думаю, вполне подойдет. Но, по-моему, это будет слишком роскошно только для одного эпизода, накладно. Там бы снять еще парочку. Уломай автора, пусть допишет. Эх, на фоне вечернего, ярко-багрового заката солнца они на черном, летящем, как дьявол, мотоцикле…
— А там что, уже солнце есть? — нетерпеливо перебил его Коберский.
— Нет, но будет…
— А, бу-у-удет, — покачал головой режиссер и, насмешливо фыркнув, уточнил. — И обязательно ярко-багровое будет, да?
Он не стал ждать, что ответит обиженно насупившийся Савостин, пошел к себе в номер.
Положив перед собой Галкино письмо, уселся отвечать, но тут же вспомнил Леню, его извечную страсть к яркому, контрастному, порой даже вовсе не нужному для картины. Отодвинув в сторону приготовленный для письма чистый лист, открыл записную книжку и записал: «Медики говорят, что у каждого человека оптические характеристики глаза сугубо индивидуальны, все мы видим по-разному. А тут нужно видеть одинаково. Всем! Создавать единую оптику искусственно! Производство… Отсюда все наши беды, в этом большая уязвимость кино как искусства». Он подумал немного и быстро дописал: «Но все же и преимуществ у кино в тысячу раз больше!»
В дверь настойчиво постучали.
— Можно, Аникей Владимирович? — как-то непривычно робко спросил, входя, Скляр; за его спиной стоял Осеин.
— Пожалуйста, — досадливо ответил Коберский, уже заметив по непривычно растерянному виду директора, что произошло что-то неожиданное и не весьма приятное.
— В гостинице ни одного места, — извиняющимся тоном начал Скляр. — Неожиданно нагрянули туристы, их обещали расселить где-то в другом месте, но там что-то не вышло, и вот распоряжение свыше, многих даже в срочном порядке выселяют…
— Нас тоже собираются выселять?
— Нет, что вы!
— Но вы так длинно все это мне объясняете, что я подумал было…
— Вас, Аникей Владимирович, просто попросили немножко потесниться, — ступил через порог из-за спины директора Осеин. — Я вас приветствую… — Он подошел к Коберскому с протянутой рукой.
— Я вас тоже. — Коберский хотел улыбнуться, но улыбка вышла кривой и кисловатой.
— Роскошно живете, один на две кровати… Не возражаете? — Осеин поставил портфель на одну из них, ту, что давно не расстилалась, и стал снимать плащ.
— Но… ко мне жена прилетает. Вот, только что письмо получил…
Коберский бросил уничтожающий взгляд на Скляра, и тот вдруг вспомнил, что режиссер отказывался от двойного номера, но именно он, директор, уговорил его: мол, большой, роскошный «люкс» — это как раз то, что совершенно необходимо постановщику, в нем при случае и группу можно собрать для производственного разговора, да и просто солиднее, по чипу.
