— Сюжет мне плохо дается, вернее, его драматургия… Вот все, кажется, у меня есть: и о чем рассказать, и любопытные характеры — из жизни прямо выдернул их, — а закрутить все это так, чтоб… — Цаля стиснул зубы и, сжав кулаки, резко, с усилием крутнул ими перед собой, как шофер баранку при внезапной помехе на дороге.
— А знаешь, — ответил Мережко, — Щепкина-Куперник говорила, что самое существенное в Чехове — это раскрепощение рассказа от власти сюжета, от традиционных завязки и развязки.
— Ну, вам, литераторам, все что угодно можно, вас будут читать, лишь бы хорошо было написано, а у нас совсем другое. У нас в кино, если уж вздохнул, то выдохни, иначе тебе смерть!
— Ой, мы же опаздываем! — вскочила вдруг Лиля.
— Извини, — поднялся и Цаля, тоскливо поглядев на Мережко.
— Далеко?
— В теа-а-атр! — трагическим голосом произнес Цаля.
— Представляете, Саша, оказалось, что Цаля уже целых двенадцать лет не был в театре! Ужас!
— Думаю, с тех пор там ничего не изменилось, — без энтузиазма сказал Цаля.
— Я тоже давно не был, — рассмеялся Мережко. — Даже привычкой стало — ходить только на те спектакли, на которые приглашают товарищи, авторы пьес…
Мережко остался сидеть на скамейке. Смотрел вслед этой необъяснимо симпатичной ему паре — и только сейчас заметил, что на Мишульской не было старой куртки с поломанным обвислым замком; девчоночью фигуру упрятало модное замшевое пальто, скрывая ее худобу и угловатость; Цалин старенький костюм был тщательно отутюжен. Сам Цаля галантно держал Лилю под руку и, слегка сутулясь, неторопливо о чем-то ей рассказывал. И были они сейчас так похожи на счастливую влюбленную пару, у которой еще ничего не было в прошлом, а все только начинается, все еще впереди. А может, Мережко не казалось все это, а просто очень хотелось, чтоб так было…
Немного пройдя, Цаля и Лиля взялись вдруг за руки и побежали, чтобы действительно не опоздать.
Мережко вздохнул и поднялся со скамейки.
— Боже мой, и эти спешат. Уже старики, а как дети…
Александр быстро обернулся. Рядом с ним стояла Нина, она узнала Мережко, поздоровалась, хотя они сегодня уже виделись. Он кивнул в ответ и спросил:
— У вас обеденный перерыв?
— Нет, я уже сменилась. Я вообще работаю не полный день, я здесь на стажировке.
— Вы не местная?
— Из Кызыл-Арвата я. А вообще-то, и не оттуда, там мы всего лишь три месяца живем, отца моего на работу перевели туда, а до этого жили в Кишиневе, потом училище.
— А училище какое?
— Не художественное и не хореографическое, — вздохнула и тут же засмеялась Нина. — Кондитерское…
— Ну, настоящий кондитер — художник тоже.
— Ой, из меня настоящего не вышло. Адская работа — жара целый день, да и однообразие: торты да печенья, торты да печенья…
— А в ресторане интереснее?
— Какой там…
— Зачем же вы пошли?
— А разве человек всегда идет туда, куда хочет?
— Ну, все же… Выбор большой…
— Так получилось…
Они пошли по аллейке сквера. Переходя дорогу, по которой густо мчались машины, разбрызгивая на узкие тротуары и на стены домов лужи, Александр взял ее под руку. Нина вся как-то напряглась, руку держала опущенной, но потом, уже на другой стороне улицы, согнула ее в локте, коротко, с любопытством взглянула на Мережко и улыбнулась ему с радостным удивлением, как старому знакомому, которого давно не видела и вот неожиданно встретила.
— А вы никогда не спешите? — спросил Мережко.
— Я? Что вы! — Она рассмеялась. — Я больше всего не люблю спешки. Ненавижу ее! И когда все торопятся, целыми толпами бегут, как стада на водопой, хочется всегда крикнуть: стойте, люди! Куда вы?!
— О-о-о! Какая вы… — Он посмотрел на нее снисходительно, но не без интереса.
— Что, плохая?
— Нет, почему же…
Некоторое время они шли молча, следя за машинами, увертываясь и прижимаясь к домам от брызг. А когда вышли на более широкий тротуар, она снова заговорила:
— И еще я не люблю шума. Я и эти места полюбила, когда увидела здешних стариков. Пьют чай, мирно, тихо говорят… А у нас в Кишиневе все шум да шум. На работе шум, на отдыхе вино, пляски и песни. И всегда кажется, что и этот шум постоянно куда-то спешит, все торопится отшуметь… А вы у этих киношников начальник? — быстро взглянула на Мережко.
— Нет, откуда вы взяли?
— Да к вам как-то иначе, чем к другим, относятся, с уважением.
Мережко, сжав ее руку, рассмеялся.
— Это вам только так кажется. Я самый, самый не начальник здесь — такой, что даже разнорабочему не могу ничего приказать.
— Выдумываете вы все, — покачала головой Нина. — Вы, видно, большой выдумщик.
— А вот здесь вы угадали, я действительно выдумщик, хотя и не очень большой.
— Зачем вы на себя так?
— Что, клевещу?
— Конечно. Это тоже плохо. Другая сторона медали. Знаете, есть такие люди, что все хвастаются да хвастаются, все возносят себя и возносят, а есть другие — ругают себя, ох такой, сякой я, плохой, негодяй даже. И этим самым тоже ведь бахвалятся и хвастают — вот, мол, какой я честный, прямой, даже себя не щажу, ругаю. Один такой у меня даже жалость вызывал…
— Ну и что?
— Да ничего. Как все, — коротко засмеялась и неприязненно дернула плечами Нина.
Пошел дождь. Нина как бы не замечала его, лишь слегка поеживалась; Мережко тоже не хотелось уходить, он, слушая девушку, искоса, с любопытством поглядывал на нее. Дождь все усиливался, и Александр, посмотрев на небо и поняв, что это снова надолго, вдруг предложил:
— Нина, пойдемте в театр.
Девушка от удивления даже приостановилась.
— Пойдемте, пойдемте, — не понимая ее нерешительности, повторил он. — Музей и театр — единственные места, где сейчас бывает тихо…
— Как, вот так, сразу?
— А почему бы и нет?
— Но, во-первых, мы уже опоздали… — растерянно протянула Нина.
— А я расскажу вам начало пьесы.
— А во-вторых, я не одета для театра.
— Я тоже, — подергал Мережко за лацканы свою потертую замшевую куртку.
— Ну, мужчина все же как-то…
— Ничего, ничего, — сказал он и решительно расстегнул на ней плащ, распахнул полы. — А ну, покажитесь!
— Ой, какой вы. — Она слегка отступила.
А он с преувеличенной удовлетворенностью рассмеялся и сказал:
— Гольф модный, юбка — что может быть лучше!
— Ну, все же… Можно, правда, и в этом, но еще кто-нибудь из наших увидит. Все наши в театр такими расфуфыренными приходят, такими расфуфыренными: все лучшее надевают, и каждый раз чтоб новое. Ну вот скажите: откуда это пошло?
— От старины, — беря ее снова под руку и направляясь в сторону театра, сказал Мережко. — Все от старины пошло. Когда-то определенная часть горожан, богатых или просто состоятельных, и в театр-то ходила лишь затем, чтоб, как говорится, людей посмотреть и себя показать. Вот и выпендривались друг перед другом, если выразиться современным языком, кто лучшее напялит на себя, кто более дорогую побрякушку себе на шею повесит.
— А сейчас разве этого нет?
— И сейчас есть.
— Особенно женщины. Из кожи вон лезут, чтоб одеться получше.
— Ну, эта слабость простительна, женщины должны быть красивыми.
Сам того не замечая, он прибавил шагу, и они уже чуть ли не бежали. Нина, заметив это, спохватилась, пошла медленно, укоризненно покачала головой:
— Опять спешка?
— Забыл, привычка! — виновато усмехнулся Мережко. — Вот так всегда: лишь только появится цель — уже летишь!
9. Сказка о домашнем гусе
Когда Осеин вошел в номер, Коберский и еще несколько человек из группы, тесно сгрудившись у небольшого письменного столика, рассматривали план кафе, изображенный на листе ватмана; круглолицый, с рыжей шкиперской бородкой парень (как понял Осеин — художник) что-то вычерчивал на схеме фломастером. Никто, кроме Коберского, даже не поднял головы, да и сам режиссер лишь коротко, исподлобья взглянул на куратора и протянул листок с эпизодом. Осеин быстро пробежал его глазами.
— Можно и так, — пожав плечами, снисходительно заключил он.
— А почему это «можно и так»? — взъершился Леня Савостин. — По-моему, хороший эпизод!
— Да я ведь не против, — безразлично пожал плечами Осеин. — Сцена как сцена. Сойдет, ребята! Я вам больше не нужен? Будьте здоровы, не буду мешать!
В мокрой, заляпанной грязью машине сидел Саид.
— Кого ждешь? — выйдя из дверей гостиницы, спросил Осеин.
— Бориса Семеновича. Мотается, как зверь…
— Передавай привет Акджагуль и Аширу.
— Зачем привет? Я сегодня раньше освобожусь. Вот съездим с директором в автоколонну — и все… Приглашаю на плов. Есть мясо молодого барашка, есть ваше любимое сладкое вино.
— И шурхан-трава будет? — как бы еще раздумывая, идти или нет, спросил Осеин.
