твой.
Велено проложить через лес путь кораблям. Сделаешь — Петр, пожалуй, хлопнет лапищей по плечу: «Молодец, Михайла!». Не сделаешь — дубину обломает о твои бока. Это тоже ясно. Ничего запутанного, идущего не прямым путем, а потаенными тропами, Щепотев не любил.
Но, может быть, впервые здесь, между Белым морем и Онегой, повстречалось сержанту многое, над чем поневоле задумаешься. Очень уж тут все необычно, и люди — на особую стать. Спорить не любят, но упорны, молчат, непокорствуют.
Михай́ла Иванович отправлял сначала в Архангельск, потом к уже вышедшему в поход войску короткие записки о работах на просеке. На сколько верст прорубились. Сколько лошадей для тяги взято. Много ли народу перемерло… Но писал он не обо всем.
Так, в его письмах ни слова не было сказано о том, что случилось в безымянной деревне.
Сержант со своей армией, — это была настоящая армия, которая насчитывала уже много тысяч крестьян, щепотевская армия — подвигался к Онежскому озеру. Шли такими местами, где даже в зимнее время никто не хаживал. Сейчас, в ненастье, когда все болота распустило, страшно было подумать о том, чтобы нос высунуть из палатки.
Но сержанту нельзя сидеть на месте. Ему надо быть впереди своей армии: разведывать дорогу, чтобы не уйти в сторону от Онеги, а главное — разыскивать деревни, забирать там припасы, то уговором, то угрозой выводить на работы все новых и новых людей.
С одним лишь солдатом, на конях, Михайла Иванович с утра далеко отъехал от просеки. Лес становился все глуше. Сержант надламывал ветки, чтобы по ним найти обратную дорогу.
За деревьями вдруг поманила свежей зеленью полянка. Михайла Иванович на своем коне одним махом выскочил вперед. Лошадь задними ногами осела сразу по колени. Заржала, запрядала ушами. Солдат спешился, закричал:
— Сержант, назад езжай! Зыбун под тобой! Назад!
Щепотев и сам уже разобрался, в какую беду попал. Дергает уздечку, старается коня на дыбы поднять. Зыбучее болото держит крепко. Конь бьется. Передние ноги вскинет — задними еще глубже увязнет. Сержант встал на седло.
Солдат, торопясь и громко охая при каждом взмахе, рубил тесаком дерево. Наконец оно упало на поляну, больно хлестнув Щепотева вершиной. Сержант понимал, что нельзя спрыгнуть с седла на этот ненадежный мост. Нужно осторожно ползти.
Нетолстые ветви плохо держали, погружались в холодную трясину. Михайла Иванович хватался за них, подтягивал к берегу теряющее силы тело.
Отдохнул, только когда вцепился в крепкий ствол. Выпрямился, пошатываясь, дошел до края зыбуна. Тяжело дыша, остановился. Но оглянуться не смог.
Слышал, как бьется, как ржет конь. Вдруг долгий, словно человеческий крик прорезал воздух. И все смолкло. Сержант повернулся лицом к трясине. На ее поверхности ничего не было. Лужайка по-прежнему звала к себе тихим шорохом трав.
Хуже всего было то, что Щепотев и солдат сбились с пути. Обошли болото кругом. Не нашли ни единой заломанной ветки. Пережитый страх стер с памяти все приметы обратной дороги.
Надо возвращаться к просеке. Повернули, как казалось, в ее сторону. Но шли, шли, а к просеке даже не приблизились. Обычно голоса работающих людей слышны были версты за две. Вокруг держалась плотная тишина.
Неожиданно вышли к деревне в десяток домов. В первой хате никто не отозвался. В соседней — двери открыты настежь. Старик качал в люльке ребенка. Старик не удивился гостям, кивнул на лавку.
Неприметно в хату набились чуть не все жители поселка. Мужики бородатые, разбойного вида, бабы в белых платках, с смиренно опущенными глазами. Входя, кланялись иконам в углу.
Щепотев объявил, что он государев сержант и что всем мужикам до последнего надобно быть к утру на просеке, к неотложным работам. По правде сказать, Михайла Иванович и сам понимал, что в изорванном мундире, весь перемазанный грязью, он больше походил на бродягу, чем на сержанта. Но приказывал привычно уверенно. В ответ не услышал ни слова. Щепотев не смутился.
— Что за деревня, — крикнул он еще громче, — чьи вы?
Отозвался старик с ребенком на руках:
— Деревня наша без имени. А мы люди божьи.
— Тебя как звать? — спросил сержант.
— Отродясь Ерофеем звали.
— Фамилия?
— Ерофеем и кличь. Другого имени нет.
— А ты кто? — Щепотев ткнул пальцем в грудь молодого кудлатого парня.
— Кузьма я, — ответил он, чему-то без доброты посмеиваясь.
У него тоже не оказалось фамилии. И у всех, кто находился в хате, не было фамилий.
Щепотев велел расходиться, а к утру быть готовыми к походу.
До вечера сержант ходил по избам, расспрашивал, увещевал. Отвечали ему неохотно. Выяснилось, что деревня эта не внесена ни в какие писцовые книги. Ее население податей не платит и состоит из одних беглых крестьян.
Работать на просеке не отказывались. Улыбчивый парень, назвавший себя Кузьмой, сказал:
— Утром все с тобой пойдем. Не изволь серчать, господин хороший.
Сержант и солдат ночевали в хате у старика. Подивились, что отец и мать ребенка так и не появлялись. Дед сам пеленал и кормил внука нажеванным хлебом в тряпице.
Ночью Щепотев проснулся от удушья. В хате полно дыма. Ни старика, ни ребенка не было. Разбудил солдата, вместе выбежали на улицу. Дым плыл по всей деревне.
Бросились в одну избу — пусто, в другую — пусто. В деревне — ни живой души.
Лес вокруг горел жарким кольцом. Закрывая лица ладонями, чтобы уберечь глаза, сержант и солдат, обожженные, полуудушенные дымом, вырвались из проклятой деревни.
Рассвело. Они брели прямо, держа солнце все у правого плеча. Миновали еще сутки, прежде чем удалось разыскать просеку…
Так прошли два дня в полной опасностей жизни главного строителя «государевой дороги».
На этот раз он никого не привел на работу.
Люди упрямо, с ожесточением пробивались сквозь лес. Щепотевские посланцы ускакали в другие деревни за подмогой. Просека становилась все длинней — на сажень, другую, на версту, на десяток верст.
Научились управляться с огромными камнями — валунами. Если нельзя было обойти, камни «топили» в земле: рядом рыли большущую ямину и в нее сталкивали многопудовую громаду.
Отдыхали только возле озер и речек. Здесь фрегатам идти на плаву. Ватаги спешили по берегу, чтобы прокладывать путь все дальше и дальше.
Чем ближе к Онежскому озеру, тем больше сел, и люди здесь покрепче, посноровистей. Видимое уже окончание работы радовало.
Щепотев писал свои записки коротко, особливо не расписывая труд-му́ку и вовсе не упоминая о смертях, через которые он шагал жестоким солдатским шагом.
«Извествую тебя, государь, — писал он, — дорога и пристань, и подводы и суда на Онеге готовы… а подвод собрано у
