А в остальном — молчок! Язык за зубами.
Они уже дожевали яблоки и глядели друг на друга улыбаясь.
Тишина легла на их улыбки, которые рассказывали одну и ту же историю: одна — ее начало, другая — ее конец. Они подводили черту, обозначали конец совместной жизни. Было так тихо, что Ширли слышала, как рвется сердце.
Не нравилась ей эта тишина.
Как перед грозой.
Она попыталась разрядить атмосферу, заговорила о своем фонде, об успехах на ниве борьбы с тучностью. О будущих битвах. Она любила сражаться. Не за смутные идеи, не за хитрых политиков, а за повседневные, обычные вещи. Защищать ближнего от бытовых опасностей, от замаскированных обманщиков — таких, как магнаты пищевой промышленности, которые делают вид, что снижают цены, а на самом деле ухудшают качество продукции или просто меняют упаковку. Она получила результаты расследования на эту тему, гнев ее рос и ждал своего часа…
Гэри слушал вполуха.
Он играл с двумя мандаринами, катал их по столу между тарелкой и стаканом, вертел в руках, потом почистил один и протянул четвертинку.
— А как поживает Гортензия? — вздохнула Ширли, видя полное отсутствие интереса к своим рассказам.
— Гортензия как Гортензия… в своем репертуаре.
— А Шарлотта?
— Между нами все кончено. Ну, по крайней мере я так думаю… Мы не давали объявление в газеты, но на самом деле…
— Совсем все?
Ширли ненавидела копаться в его жизни, расспрашивать. Но это было сильнее ее: нужно нарушить царящее молчание, пачками подкидывая всякие дурацкие вопросы.
— Мама! Ну хватит! Ты же знаешь, я не люблю, когда…
— Ладно, — объявила она, вставая. — Аудиенция окончена, я убираю со стола.
Она начала собирать тарелки и складывать их в раковину.
— Да и не только в этом причина, — пробормотала она, — у меня полно дел. Спасибо за завтрак, он был великолепен…
Теперь он принялся за ягоды инжира. Катал их длинными пальцами по деревянному столу. Не спеша. Медленно, размеренно.
Словно никуда не торопился.
Словно не торопился задать вопрос, терзающий его на протяжении многих лет, вопрос, который нельзя задавать, потому что тогда женщина, сидящая напротив, женщина, которую он нежно любил, с которой они так долго были командой, с которой он победил столько химер и драконов, которую он не хотел ни обижать, ни расстраивать, — тогда она непременно будет обижена и расстроена. По его вине. Поскольку из-за него откроется старая рана.
Но ему нужно знать.
Ему нужно сравнить себя с тем, другим. С незнакомцем.
Иначе он никогда не будет цельным.
Всегда будет чувствовать себя половиной человека.
Половиной мужчины.
Она склонилась над посудомоечной машиной, и когда складывала вилки, ложки и ножи в корзинку для приборов, вопрос настиг ее, как выстрел в затылок.
Трусливо и предательски.
— Мам, а кто был мой отец?
Мы часто думаем, что прошлое безвозвратно ушло. Что оно никогда не вернется. Словно оно было написано мелом на волшебной доске и кто-то его стер. Мы еще думаем, что с годами выпутываемся из паутины ошибок молодости, проходных любовей, промахов и поражений, хитростей и уступок, разнообразных неблаговидных поступков и мелких гадостей.
Мы считаем, что все это выметено вон или уж заметено подальше под ковер.
Мы думаем, что прошлое носит свое имя по заслугам: все прошло.
Было да прошло, быльем поросло. Вышло из моды, из обихода. Время вышло.
Погребено под грузом лет.
Жизнь началась с чистого листа. С новой страницы, носящей имя: будущее. Та жизнь, к которой всегда стремились, которой можно гордиться, которую мы сами себе выбрали. А в прошлом не было возможности выбирать. В молодости поступаешь как придется, подвергаешься влияниям, не знаешь, в какую сторону пойти, ищешь себя, говоришь да или нет, не подумав и минуты, просто так. Для этого изобрели слово «прошлое»: чтобы сбросить в эту яму все, что нас стесняет, что заставляет дрожать от страха или краснеть от стыда.
И вот однажды оно возвращается.
Теснит настоящее. Влезает в него. Гадит.
И даже пытается испортить будущее.
Ширли считала, что окончательно избавилась от прошлого. Она верила, что никогда больше о нем не услышит. Однако порой думала о нем. Она встряхивала головой и скрещивала пальцы, шепча: «Уходи. Оставайся там, где тебе место». Она не знала, зачем раз за разом произносит эти слова, но это был ее тайный прием, вроде оберега. Средство прогнать опасность. Откреститься от нее. И вот опасность перед ней. И исходит она от самого любимого в мире существа — от родного сына.
В этот день, перед раскрытой посудомоечной машиной, перед потеками желтков на грязных тарелках, Ширли поняла, что ей предстоит встретиться с прошлым лицом к лицу.
Это неизбежно. На этот раз не спрятаться, не скрыться.
Один раз у нее получилось бежать от прошлого.
Но от этого прошлого у нее остался сын.
«О’кей, — сказала она, глядя в разверстую пасть посудомоечной машины, — о’кей».
Отпираться без толку. Гэри зачат не от Святого Духа. У Гэри есть отец. Гэри хочет знать своего отца. Это нормально, глубоко вдохни, посчитай до трех и вперед.
Она запустила посудомоечную машину, взяла тряпку, вытерла руки, сосчитала — раз, два, три — и повернулась к сыну.
Посмотрела ему прямо в глаза и сказала:
— Что именно ты хочешь знать?
Ширли услышала свой голос со стороны: неестественно высокий, слегка дрожит, словно она в чем-то виновата. «С какой стати, — опомнилась она, — разве я сделала что-то плохое? Ничего. И что тогда? К чему виновато сутулиться, словно я совершила преступление?»
Ширли скрестила руки на груди, выпрямилась. Метр семьдесят девять, достаточный рост, чтобы принять удар. Набралась духу, изгнала из сердца страх, от которого слабели колени. И не такое пришлось повидать. «Не хватало еще, чтобы меня загнал в угол этот желторотый, которого я сиськой кормила».
— Я хочу знать, кто был мой отец. И хочу с ним познакомиться.
Он произнес это медленно, отчетливо выговаривая каждый слог. Стараясь говорить доброжелательно и ровно. Не обвиняя, не сводя счетов — просто желая получить ответ на свой вопрос.
До этого злополучного дня он не задавал вопросов.
Когда заполнял анкету для школы или получал паспорт, в графе «отец» он писал «неизвестен», словно это было естественно, словно все мальчики в мире родились от неизвестных отцов, словно все мужчины поголовно лишены какой-либо привязанности к детям. Его порой удивлял удрученный вид некоторых людей, прочитавших его анкету. Особенно огорчались сердобольные учительницы, они гладили его по голове и вздыхали. Он улыбался про себя и не мог понять, почему его жалеют.
Но однажды, после занятий сквошем, доиграв партию со своим приятелем Саймоном и устремившись в душ, он поймал на лету вопрос: «А чем занимается твой отец? Ты никогда не рассказывал…» Гэри пожал плечами, ответил: «У меня нет отца», — и зашел в кабинку под струи горячей воды. «Как это нет отца?! У всех есть отцы!» — «Ну а у меня нету!» — ответил Гэри, намыливаясь, стараясь натолкать как можно больше пены в уши. «Ну конечно же, у тебя есть отец!» — настаивал Саймон из соседней кабинки.
Саймон Мюррей был невысок, рыжеват и при этом неудержимо лысел. Он перепробовал все мыслимые средства от выпадения волос, чтобы сохранить на голове хотя бы подобие растительности.
Саймон Мюррей был ученым. Он входил в группу исследователей, изучающих в лаборатории воспроизводство личинок падальной зеленой мухи, дабы разработать новый вид антибиотика на базе сератицина, вещества, которое образовывается в результате деятельности органов секреции этих самых личинок. Эта субстанция способна бороться с внутрибольничными инфекциями. «Единственная проблема, — уточнил Саймон, — в том, что нам нужно двадцать чашек мушиных выделений, чтобы получить каплю сератицина!» — «Ну что, дружище, — засмеялся в ответ Гэри, — Нобелевская премия сама в руки идет!»
На этот раз пришел черед засмеяться Саймону.
— Ты у нас типа Иисус Христос? — насмешливо спросил он, выходя из душа и энергично растирая спину полотенцем. — А мама твоя, видать, Дева Мария? Хватит сказки рассказывать! Не хочешь говорить об отце — так и скажи, я больше никогда об этом не заикнусь, но не говори, что у тебя его нет! Увы, это физически невозможно!
Гэри разозлил менторский тон приятеля. Он не стал отвечать. Вернее, тихо пробурчал: «Not your business», и Саймон понял, что разговор окончен.
Дома, слушая в тысячу первый раз отрывок из «Хорошо темперированного клавира», он вспомнил о разговоре с Саймоном. Поставив пакет с экологически чистыми чипсами (мать одобряла только их), он произнес: «А ведь правда, что тут говорить! Он прав! Наверняка у меня есть отец!» И это открытие поразило его до глубины души.
