— Время большого навара миновало…
— Собрание на следующей неделе в Париже! Технический персонал придется сократить! Когда ты сможешь приехать? Еженедельник! Быстро! — завопил он секретарше. — Принесите еженедельник!
Они договорились о дате, и Жаба повесил трубку, проквакав напоследок:
— В твоих интересах найти верное решение! Тебя зачем наняли, ты забыл?
— Меня никто не нанимал! Я не твой подчиненный, Рауль, не забывай об этом!
Филипп разозлился не на шутку. Вот тараканище! Вонючее насекомое, так и раздавил бы его каблуком. Конечно, все сейчас обрушится… Но потом опять поднимется, они вновь задешево выкупят дело и заработают еще больше денег.
Или он не станет выкупать…
Оставит все как есть. Так безобразно, как оно есть.
Он уйдет.
Последнее время его все чаще охватывало отвращение.
Тошнило от людской жестокости, трусости и узости мышления. Галерейщик из Лос-Анджелеса рассказал ему, что отныне брокеры будут играть на понижение. Чем больше теряет биржа, тем больше они выигрывают. «А если акции поднимутся?» — поинтересовался Филипп. «Так быстро они не поднимутся, люди здесь думают, что обвал будет продолжаться, в любом случае они готовятся к этому».
Времена скоро изменятся — так, может, оно и к лучшему? Мир кипел грязными страстями. Желтоватая пенка собиралась на потускневших чувствах.
Ему хотелось освободиться от этого.
Сегодня утром он вытащил все вещи из гардероба и попросил Анни отнести их в Красный Крест. Странная веселая легкость охватила его, когда он подумал, что больше не увидит в шкафах шеренгу серых костюмов, белых рубашек, галстуков в пристойную полоску.
И сказал себе, глядя на гору одежды у своих ног: наконец-то можно сбросить униформу.
Когда Филипп Дюпен решил удалиться от дел, поселиться в Лондоне и коротать время богатым бездельником, коллекционируя произведения искусства, экономическая ситуация в мире была стабильной. Да, уже гремели финансовые скандалы, уже появились первые ласточки — дела против фининсистов, уличенных в мошенничествах, но как будто ничто всерьез не угрожало мировому экономическому сообществу.
А сегодня снимали вывеску знаменитого магазина «Вулворт»: в результате административного расследования фирме пришел конец. Закрылись более восьмисот магазинов, и тридцать тысяч служащих оказались на улице. Сити бурлил, как кипящий котел. Время от времени оттуда просачивались самые невероятные слухи: сведения о нарушениях у «Маркс и Спенсер», «Дебенхэм», «Хоум Ретайл Групп» и «Некст», известия о крахе дюжины средних предприятий — от ста до двухсот магазинов, ликвидация к концу года четырехсот сорока небольших производителей и еще двести тысяч безработных. Производство предметов роскоши тоже оказалось затронуто кризисом. Увольнения у «Шанель» и «Малберри». Безрадостные новости плодились как мухи. Безработица, крах кредитной системы, повышение цен на продукты питания и общественный транспорт, падение курса фунта стерлинга. Эти слова, как комья глины, падали на гроб британской экономики.
Кризис представлялся серьезным. Мир должен измениться.
Ему необходимо измениться.
Но если повторять одни и те же ошибки, мы не сможем его изменить. Нынешний кризис затронул пока финансовый сектор, но скоро он выскочит на улицы, скоро коснется каждого из прохожих, за которыми Филипп ежедневно наблюдал из окна. Миру необходимо, чтобы люди взглянули на все вокруг с другой колокольни. Люди должны вновь обрести доверие к экономике, которая работает на них. Работает на то, чтобы у них была достойная и при этом прилично оплачиваемая работа. Для всех, а не только для кучки избранных, которые наживаются за счет тех, кто на них горбатится.
Кризис не победишь скидками и распродажами. Настало время, когда смелость, благородство, готовность пойти на риск способны перевернуть мир, сделать его человечнее.
Но прежде всего — Филипп это точно знал — должно вернуться доверие.
Доверие, вздохнул он, глядя на фотографию Александра на своем столе.
Нам всем нужно во что-то верить, безусловно доверять, знать, что мы можем все отдать проекту, предприятию, мужчине или женщине. Тогда мы чувствуем свою силу. Бьем себя в грудь и готовы бросить вызов миру.
Но стоит усомниться…
Когда появляется сомнение, рождается страх. Колебания, разброд, шатания.
Когда появляется сомнение, мы уже ничего не знаем наверняка. Ни в чем больше не уверены.
Внезапно появляются непреодолимые обстоятельства, на которые прежде никто не обращал внимания.
Вопросы, которые не следует себе задавать и которые тем не менее возникают.
И эти вопросы внезапно подрывают устои существования, выбивают почву из-под ног.
«Я действительно люблю искусство или просто спекулирую картинами?» — спрашивал он себя этим утром, бреясь перед зеркалом и слушая радио, которое сообщало, что единственной рекордной цифрой на последнем аукционе в Лондоне было число непроданных картин.
Филипп с детства что-то коллекционировал. Начал с марок и спичечных коробков, собирал и открытки. А однажды они с родителями зашли в Риме в маленькую церковь — Сан Луиджи деи Франчези.
Там было холодно и мрачно. Выщербленная лестница перед входом осыпалась под ногами. У входа сидел нищий, протягивая к ним скрюченную руку.
Филипп отпустил мамину руку и зашел бесшумно и осторожно — так волк ступает на след.
Словно знал, что ему предстоит чудесная встреча…
И явиться на встречу он должен один.
Он заметил картину, висевшую в маленькой часовенке слева от входа. Подошел и внезапно перестал понимать — то ли он входит прямо в картину, то ли, наоборот, она вплывает в его душу. Сон это или реальность? Так он и стоял, словно громом пораженный, затаив дыхание следил за игрой светотени, за переливами красок. Караваджо. «Призвание апостола Матфея». Он был потрясен: картина словно излучала свет. Мальчик был так невероятно счастлив, что боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть очарование.
Он не хотел уходить.
Не хотел выходить из картины.
Он протягивал руку, чтобы погладить по лицу каждого персонажа, пальцами касался солнечных лучей, присаживался на табурет, отодвигая в сторону шпагу, как тот человек, что стоял к нему спиной.
Он спросил, можно ли ее купить. Отец засмеялся. «Когда-нибудь — возможно, если станешь очень богатым».
Стал ли он богатым оттого, что хотел вернуть ощущение маленького мальчика, стоявшего перед картиной в полутемной церкви? Или он стал богат и утратил чистоту восприятия, заботясь лишь о наживе?
— Вас снова мадам Клавер, — предупредила Гвендолин. — На первой линии. А вот список ваших ближайших встреч.
Она протянула Филиппу лист бумаги, он взял его и положил на стол.
Филипп снял трубку и вежливо ответил:
— Я слушаю, Беранжер.
— Знаешь что, Филипп, хорошо бы тебе все-таки прочесть дневник. Там кое-что касается тебя и еще одного дорогого тебе человека…
— На кого ты намекаешь?
— На Жозефину Кортес. Твою невестку.
— При чем тут Жозефина?
— Ирис многократно о ней упоминает… нелестным образом.
— Ничего удивительного, они же сестры!
«С какой стати я с ней разговариваю? Скверная завистливая баба, способная все изгадить».
— Она вроде как влюбилась в преподавателя университета…
— Она доверилась сестре, а Ирис насмехалась над младшей сестрой-недотепой… Думаю, это могло бы тебя заинтересовать. Я слышала, вы так сблизились в последнее время… — Она хихикнула, Филипп молчал. Он разрывался между желанием узнать, о чем речь, и неприязнью к Беранжер Клавер.
Беранжер тоже молчала. Она знала, что попала в цель.
Раздосадованная очередным отказом Филиппа, она решила нанести ответный удар. Да кем он себя мнит, он что, считает, что ее можно безнаказанно отвергнуть? Ирис как-то проболталась, что Филипп называл ее «бесполезным и вдобавок вредным существом».
Ах, он утверждает, что она вредная? Тем более ему стоит в этом убедиться!
Беранжер ликовала, прислушиваясь к тишине в трубке. Значит, все верно: Филипп Дюпен неровно дышит к своей невестке. И роман начался еще при жизни Ирис. Беранжер продолжила вызывающе, стараясь, чтобы он хорошо понял пошлый намек:
— Она познакомилась с ним по работе, ну, эти ее исследования двенадцатого века… Красавчик профессор, из университета. Живет в Турине… Разведен, двое детей. Но в то время у них ничего не было. Он был женат. Ты же знаешь Жозефину, она у нас принципиальная… Но теперь-то он свободен и вроде в Париже… недавно их видели вместе… Похоже, между ними что-то есть… Мне одна подружка рассказала. Она работает в Сорбонне и знает твою невестку.
Филипп на секунду решил, что речь о Луке, потом сказал себе, что Лука — не профессор университета, не женат и детей у него нет. И потом, Лука весь сентябрь провел в клинике где-то в провинции.
