Филипп на секунду решил, что речь о Луке, потом сказал себе, что Лука — не профессор университета, не женат и детей у него нет. И потом, Лука весь сентябрь провел в клинике где-то в провинции.
— Это все, что ты хотела мне сказать, Беранжер?
— Его зовут Джузеппе… Пока, Филипп… Или, может, чао?
Филипп яростно сунул руки в карманы, рискуя порвать подкладку. «Невозможно, — подумал он, — это невозможно. Я знаю Жозефину, она бы мне сказала. За это я ее и люблю. Она прямая, как стрела».
Он и предположить не мог, что у Жозефины могла быть какая-то другая жизнь.
Что она может интересоваться каким-то другим мужчиной.
Откровенничать с ним, смеяться его шуткам, держать на улице за руку…
Он спросил себя, почему никогда о чем-то подобном не задумывался.
Подошло время первой деловой встречи. Гвендолин спросила, сможет ли он принять клиента.
— Минуточку, — попросил Филипп.
«Да, но ведь…
Она, возможно, боится сделать мне больно.
Не знает, как сказать.
На протяжении долгих месяцев она не отвечает ни на письма, ни на имейлы, ни на цветы».
Он начал прием.
Клиент оказался из тех, что безостановочно говорят и требуют лишь, чтобы в ответ кивали. Чтобы быть уверенным, что услышали. На нем была бежевая твидовая куртка и желтая рубашка. Узел на галстуке кривился вбок, повторяя форму носа.
Филипп кивал, исследуя взглядом изгибы носа и галстука.
Клиент говорил, Филипп кивал, но в его голове вертелся тот же вопрос: «Да, но если…»
Если Беранжер не врет…
Он разошелся с Ирис накануне ее трагической смерти.
Их история нашла свое завершение в Нью-Йорке. Он написал слово «конец» на белой скатерти стола в ресторане гостиницы «Астория»[16].
Когда узнал, что она умерла, он ужаснулся и расстроился. Какая жуть! Он сразу подумал об Александре. Потом каждый раз вздрагивал, встречая упрямый и мрачный взгляд Лефлок-Пиньеля с фотографии в журнале. «Так, значит, этот человек убил мою жену… Да, это он».
Потом боль притупилась, словно стерлись черты на фотокарточке. От Ирис осталось воспоминание: красивая пустышка.
Красивая пустышка, бывшая его жизнью…
Сегодня вечером он позвонит Дотти и спросит, не хочет ли она пропустить стаканчик.
Дотти — его друг и наперсница. У Дотти ласковый взгляд и светлые ресницы. Острые ключицы и пушистые волосы, тонкие, как у младенца.
Он больше не спал с ней. Не хотел чувствовать себя в ответе за нее.
— Чего ты хочешь? — спросила она как-то вечером, слегка под хмельком, держа сигарету так близко к волосам, что, казалось, они вот-вот вспыхнут. — Мне кажется, я люблю тебя. Ох! Знаю, я не должна тебе это говорить, но это правда, и мне неохота притворяться… Я открываю для себя любовь и представления не имею о ее стратегии и тактике… Я знаю, что сейчас могу отправить свою жизнь псу под хвост. Ну и плевать. По крайней мере я могу любить… а любить так здорово! Страдать не слишком приятно, конечно, но любить — прекрасно! Со мной такое впервые. Мне казалось, что я любила кого-то до тебя, но я просто влюблялась. Ты не сам решаешь, когда тебе полюбить, когда разлюбить. Любить — так на всю жизнь… В этом вся разница.
Вся разница…
Он понимал. С ним порой случалось заводить интрижку на вечер. Или на уик-энд.
Он замечал изящный изгиб плеч незнакомки, сворачивающей с улицы Челси, следовал за ней. Приглашал поужинать, проводил с ней несколько ночей. Поутру она интересовалась: «Вспомнишь ли ты обо мне через год? — Он не отвечал. Она продолжала: — С кем ты будешь через год? А с кем буду я? — Потом спрашивала: — Ну ты меня любишь хоть чуточку? — Он облизывал пересохшие губы, не в силах улыбнуться. — Вот видишь… через год ты будешь с другой, а меня забудешь…»
Он, конечно, возражал.
Но знал, что она права.
Одну ночь он провел с бразильянкой, которая гордилась тем, что может писать пять часов подряд и потом столько же времени делать зарядку, чтобы равно развивать и тело, и дух. Расставшись с ней, он порвал ее номер телефона, лениво проводив взглядом закружившиеся в воздухе клочки.
А как-то раз уехал на уик-энд с коллегой-адвокатшей, которая набрала с собой дел и проводила время перед папкой с бумагами, зажав телефон между ухом и плечом. Он спустился, оплатил счет в отеле, оставил ей записку и скрылся в неизвестном направлении.
На обратном пути, в пробке, он вспомнил юность и свои честолюбивые планы по завоеванию мира. Первую работу в Нью-Йорке в международной адвокатской конторе. Он был там единственным французом. Он научился работать по-американски. Снимал красивый дом в окрестностях Хэмптонс[17], посещал благотворительные вечера, на которые надевал смокинг и ходил гоголем, с непременной красоткой под ручку — причем каждый раз новой. Носил дорогие костюмы английского производства, рубашки от «Брукс Бразерс», завтракал в «Четырех сезонах». Он улыбался своему отражению в зеркале, когда брился, с удовольствием чистил зубы, выбирал костюм и галстук, думал: «О, как легко завоевать женщину, когда…» — и осекался, пристыженный.
Когда создается впечатление, что смотришь фильм с собой в главной роли.
И тут он встретил Ирис Плиссонье.
Сердце бешено забилось. Минуты тянулись века. Он мгновенно растерял свою самоуверенность, словно фильм кто-то выключил. Однако… Однако он был уверен в одном: это будет она. И никто другой. С ловкостью фокусника он проскользнул в ее жизнь. Достал из рукава восемь тузов и вытащил ее из грязной истории, в которую она вляпалась. Убедил выйти за него замуж. Любил ли он ее — или любил красивую картинку, прекрасный образ, который она пыталась создать? Любил ли он красивую картинку счастливой семейной пары?
Он ни в чем не был уверен.
Он изменился до неузнаваемости, стал другим человеком.
Полно, он ли это?
Сегодня утром, провожая до двери многословного человека с носом и галстуком наперекосяк, он прислонился к дверному лакированному косяку, и взгляд его упал на фотографию Александра. Он вздохнул. Что мы знаем о наших близких? Кажется, они как на ладони, а на самом деле скрыты от нас за семью печатями.
Александр изменился после смерти матери. Он замкнулся в тактичном молчании — словно считал, что на мучившие его вопросы отцу не под силу ответить.
Каждое утро во время завтрака Филипп ждал, что тот заговорит. Однажды он обнял сына за шею и спросил: «А что, если ты прогуляешь школу и мы куда-нибудь прошвырнемся?» Александр вежливо отказался: «Контрольная по математике, я не могу пропустить».
«Он меня избегает. Может, обижается на то, что я появлялся на людях с Жозефиной. Или его настигла тоска по матери».
Александр не плакал на Пер-Лашез. Ни губы, ни голос сына не дрожали во время кремации. Может, он сердился на отца, что тот не уберег мать?
В горе и в радости, в болезни и в здравии…
За эти несколько месяцев сын повзрослел, у него изменился голос, на подбородке появился пушок и маленькие красные прыщи. Он вырос физически и морально. Это уже не его малыш, не его сыночек. Он стал незнакомцем.
Как и Ирис.
«Странно, — подумал Филипп, — можно жить бок о бок и ничего не знать о человеке. Потерять друг друга из виду, беседуя каждый день на кухне. В супружеской жизни с Ирис я был гостем. Бледным силуэтом, скользящим по коридорам, садящимся за стол и уходящим на работу. По вечерам я засыпал в маске и с берушами в ушах».
Александру скоро пятнадцать, в этом возрасте родители раздражают да мешают. Иногда сын уходил куда-то по субботам. Филипп отвозил его и забирал. В машине они не разговаривали. У каждого были одинаковые холостяцкие привычки, жесты и манеры. Александр хлопал себя по карманам, чтобы проверить, на месте ли ключи, мобильник и мелочь, потом поворачивался к окну, приваливался лбом к стеклу и смотрел на размытые огни большого города.
Филипп порой узнавал собственные движения. И улыбался, глядя на дорогу.
Погода была необыкновенно зябкая для конца ноября, дул сырой пронизывающий ветер. Александр возвращался домой через парк, ругаясь на чем свет стоит: опять кто-то увел у него теплые меховые перчатки. Сплошные воришки в этом лицее. Стоит оставить шарф или перчатки без присмотра, будь уверен — стащат. А уж мобильники и айподы вообще стоит прятать подальше и не светить.
Он любил возвращаться домой пешком.
Проходил краешком Гайд-парка, прыгал в автобус. Двадцать четвертый, шестой или девяносто восьмой. У него был выбор. Он спускался с Джордж-стрит на Эджвер-роуд и шел пешком до Монтегю-сквер, 48. Александру нравилось новое жилье. Окна его комнаты выходили на маленький частный парк — у отца были ключи от калитки. Раз в году владельцы открывали парк и устраивали пикник. Отец отвечал за барбекю, сам жарил мясо.
