Я подумала: как кожу лягушки-царевны. Забыла, что дале в сказке. Вслух сказала: не к добру. Не знала, когда свершится: прямо этой ночью или время спустя.
19
Ночью вы явились, папаша с мамашей.
Заново полезла в ванну. Язвы на ногах опять побузили. Все ж удовольствие превысило. Из ванны перешла в постель, какой за жизнь не пробовала. Все бугры да ямы, все мослы улеглись как шелковые. Устроилась мягко, как дитя в колыбели. Принимать вести, как есть, мы на помойке научились. В основном дурные. За исключением мелких хороших, когда мусор особо в струю или бутылка с утра. Готовность к дурному натренирована. А тут выходило противещанье, что значит и противоречье, и пререканье одновременно. И не мелкое, а крупное. Оно-то и вызывало опасенья. На трезвую голову куда бы как подействовало. Но голова пьяная. И потому постель как бы качалась подо мной, так что вы явились в натуре как для родного укачиванья, а я, размягченная и разобранная, умомкалась как ангел беззаботный в колыбельке. Дрянь, уродка, дура проклятая, проститутка. Это вы меня - родными до боли позывными. Неуместные под розовым сводом, зазвучали как колокол вечевой. А почему неуместные? Для проституток эти номера самое оно. Другой вопрос, что для дорогих, а не дешевок. Короче, из безмятежного, потому забытого детства - без задержки в мятежную памятную юность. Такова она, моя родина, имея в виду не одно место, а и условия рождения. Вы, папа-алкоголик и мама-трудоголик, ни в чем не сходившиеся, сколь помню, сошлись в одном: в воспитании детей. Проще сказать, подавлении. Знали палку да скалку. И не терпели, чтоб вам в чем перечили. Чем мене знали, тем боле не терпели. Исхитрялись мы с Колькой по-разному. Я жала на учебу и отметками добивалась снисхождения. Колька, запуганный, учился плохо, а чем хуже, тем боле ему доставалось, тем ниже пред вами пластался. Я была у него свет в окошке. Потом вышло, что меру этого света, ох, сильно преувеличила. Все копил в заглыбях. А вы не в шутку разъярились, как на вашем горизонте замаячил Роберт. Простейшие мои инфузории, вы были антисемиты. А Роберт еврей, к тому ж молокосос, по вашим словам. Война народная, священная война разгорелась со страшной силой. Несмотря на всю его красу, а мою некрасивость, что совводило, по крайней мере, смирение, выкобенивались, будто потомственные аристократы, в родню к кому набивается безродный плебей. Работяг так и уговаривали, что они аристократы, разводя турусы на колесах про рабочую гордость, рабочие династии и прочее. Пархатый жид соотносился в вашей гордой среде с проституткой легко и в едином порыве. Я, сцепив зубы, не проронив слезы, уходила из дома. Папаша давно мозги пропил. А в тебе, мамаша, до последнего момента искала хоть какой щелки, куда просунуться со своей дружбой. Тем более слова эти же папаша раньше тебе адресовал, я ребенком слышала. Ты носилась по разным точкам где помещение подкрасить, где пол подциклевать, где плитку положить, везде мужики, а муж-гуляка, бывший классный мастер, не у дел, ревновал по-страшному. У тебя, папаша, свой опыт: двадцать лет назад встретил ее на малярных работах, где и отдалась тебе, мне Колька рассказывал, что ты ему по пьянке поведал, как мужик мужику. И никак не желал верить, что могло быть один-единственный раз. Строгих правил, мамашка носилась не с целью разврата, а с целью заработка, который ты же стойко пропивал. А в оставшееся время сурово воспитывала наследников. Говорила, у меня руки не тем концом вставлены. Правда. Я не умела ни печь, ни жарить и не любила. А ты, мамашка, сердилась, что я не помощница, а балаболка, мне лишь бы языком молоть. У тебя-то вставлены тем самым. Выходившие из-под них пироги и пышки всегда сопровождались синяками-шишками. Твоя умелая рука была тяжеленькая. Ругала, что я выбрала безденежную профессию, а тайно гордилась, что дочь попала в университет и ей светит стать интеллигенткой. Тема мальчиков не обсуждалась ввиду внешности. Но в редкие минуты семейной тишины ты мечтала вслух, как у тебя ни с того ни с сего заведется мифический трезвый зять, который возьмет на себя тащить финансово хозяйство, а ты наконец усядешься дома и будешь нянчить мифических внуков. Когда я сказала, что у Роберта золотые руки и он, кроме геологии, знает и умеет чинить машины, это не пересилило его еврейства, а вашей немотивированной злобы. Люди часто думают, что пудрить мозги себе и другим - занятие именно что интеллигентское. Что простые граждане заняты жизнью как повседневным делом, а повседневное всегда превозможет надуманное. Ничуть. Что мои простаки вбили себе в башку или вам вбили, оно не материальное, его не пощупаешь, а держало как столб стоеросовый, с места не стронуть. Появленье на горизонте еврея грозило перевернуть мироустройство, не Бог весть какое удачное, зато крепко слаженное. Не зря оберегала Роберта в тайне, как такое, что ничего дороже уже не будет. Тайна открылась, и пошла вонь, хуже бомжовой, что прилипнет поздышком. Еще хуже стало, как нашли туберкулезные палочки. Виновным объявили того же жиденка. А я не объяснялась. Из привычной гордости и потому, что моих объяснений никто не ждал. Младший брат знал подробности, посколь на посылках, заменяя телефонную связь (телефона не было). За то покупала ему марки, собирателю сопливому. Любил все тихо складывать в коробочки. Марки, монеты, какие-то гвозди, бритвы, ножички, какими вспарывал лягушек, накопитель-потрошитель. Этта впоследствии привело его в прозекторскую. А до того, как стал полноценным специалистом по разделке трупов, накопил свидетельств обо мне, лягушке-царевне с дрыгающими лапками, и воспользовался ими на все сто, чего вы уже не застали. Но начало моего изгнанья как такового с вас пошло. Хуже нет злыдней, чем родные. Никакие чужие так не насолят. Даже апельсины и лимоны, каких в нашей семье не видывали, не примирили вас с Робертом. Наоборот, в тубдиспансере война разгорелась с новой силой, когда застукали мою истому с ним в туалете, куда папаша направился, не имея терпенья дожидаться в палате пропавшую дочь. Дрянь, уродка, проститутка. Набор типа косметического, действующий не так на старенького, как на новенького. Бледный Роберт пытался вступиться, но был задавлен безотказным: а ты, пархатый жид, молчи. Последовало бегство оскорбленного мальчика, и все между нами порвалось.
В санаторий отвезли, практически умирающую. От несчастной любви. Туберкулез был диагноз для галочки. Роберт пропал, и жить стало незачем. Колька оставался последней надеждой. Снарядила его, как почтового голубя, в последний путь, сама легла отходить. А голубок принес не весточку, а вестника. За гонорар: ножичек с перламутром, пальчики оближешь. Подарок его же, Роберта, между прочим. Но тут ничего жалко не было. Пат! Роберт! Роберт! Пат! Описать свиданье невозможно, иначе сплошь сопли да вопли. Не нужно этта никому знать, кроме нас двоих. В общем, то был пик нашей любви. Вышло, что вы, того не желая, бросили меня влет в объятья любимого, так что я могла уже без жизни, а без него нет.
Интересно, что Роберт, с его черными усиками, был скорее похож на Ефросинью Николавну, с ее черными усиками, чем родной сын Миха. Миха не похож. А все равно сладилось так, что мы стали жить с Михой в оставшейся ему от Ефросиньи Николавны квартире, посколь вы за бегство с жиденком прокляли и из дома выгнали. Проститутка проклятая. Проклинаем. В розовом проститучьем пространстве повторилось как свежее, притом что боле двадцати лет прошло.
20
Мон анж, почему не снимаешь меня - вопрос адресован Михе-Роберту-папашке-Сашке. Снимаешь в каком смысле, в проститучьем, вопрос вернулся от Михи-Роберта-папашки-Сашки. Мамашка молча стучала молотком, обивая плитку, старательница. Я спала и со сна не соображала, что где, а стук молотка, который стал уже стук в дверь, будил и пробуждал. Вперлись вдвоем: негр Ира и медная Ульяна. Алексан Алексаныч нас прислал. На кой? Ехать покупать вам вещи. Какие вещи? Какие захотите, но уложиться в бюджет. А какой бюджет? Хороший. А где деньги? А деньги у нас с собой. А давайте, девушки, их мне, я сама все, что надо, с ними сделаю. А нам так не велено. А как велено? Чтоб мы рассчитывались. Не доверяете? Ну что вы. Не ну что вы, а не доверяете, и неча вола крутить, а раз так, поворачивайте оглобли и марш отсюда. Мордашки повытянулись. Особенно у черной.
К вам как к человеку, а вы...
Вот именно, как. А не просто человеку. Что и показывает. Марш.
Господи, да на что вы обиделись?!
Много чести. Просто лежу и размышляю, какого рожна я здесь лежу, а ты мешаешь.
Вам не нравится здесь?
Не-а.
Да вы что, не может быть!
Хошь сказать, неужли на помойке лучше? В одном смысле нет. В другом да.
На ходу мысль ловите.
Сашка отмечал.
В каком же на помойке лучше?
Тебе не понять. До поры до времени.
Ой, тьфу-тьфу!
Не боись. Пока живой, ничего не боись. Опыт показал. А уж когда мертвый, тогда и вовсе не боись.
Какой же у вас такой опыт? Как это все с вами случилось?
