Мальчик остановился, втянул голову в плечи, не в силах не то что шагнуть, но даже пошевелиться. Значит, вправду так бывает: что бежать вдруг больше не можешь! И не кто-нибудь, а отец отнял у него способность двигаться, парализовал его. Он стыдился, боялся наказания и унижения, но лишь внешне, как неприятное жжение на лице. Внутри же горело что-то наподобие факелов из сна, выжигая дыры во всех привычных картинах. Он хотя и дома, но что-то такое вспыхивает, и дом вдруг оборачивается преисподней.
Он не поднимал глаз на отца и потому не видел, каким жутким страхом объят сам этот мужчина. Нет, не видел. Видел на столе раскрытую книгу, которую отец недавно читал, видел в углу комнаты материну прялку, а рядом, у скамейки, вышивание сестры. Видел порядок, от которого хотел убежать, хотел, но не мог.
— Слушай, Хилли, тебе…
— Хильдегунда!
— Ладно, пусть Хильдегунда. Тебе снились в детстве повторяющиеся сны, кошмары, когда ты снова и снова…
— Когда хочешь убежать, но не можешь, вообще не способен пошевелиться, ты это имеешь в виду, да? Конечно. Такое снится каждому.
— Что значит — каждому?
— То и значит. Это вполне нормально, в определенном возрасте.
— С чего ты взяла?
— Что?
— С чего ты взяла, что каждый…
— Ну а ты с чего взял, что…
— Я в том смысле, откуда ты знаешь, что такие кошмары бывают у каждого.
— Первый семестр детской психологии. Я изучала психологию. Ты же знаешь!
— Ах да. Забыл.
— Господа. Телятина. Можно ли?..
— Разумеется. Прошу вас, подавайте!
Виктор и Хильдегунда молча смотрели, как сервируют горячее; официанты уже явно забавлялись, однако метрдотель по-прежнему пребывал в заметном смятении.
Наконец он добрался до Виктора, продемонстрировал ему бутылку вина, показал этикетку и чопорно произнес:
— «Грюнер Фельтинер Кабинет» урожая тысяча девятьсот девяносто седьмого года, от Алоиза Хотци, виноградники Турмхоф.
Виктор кивнул, позволил налить себе глоточек.
— Превосходно!
— Эдуард заказал бы сейчас красное вино, а Мария — минеральную воду…
— Почему ты так решила?
— Эдуард ведь всегда пил только красное, что бы ни подавали из еды. Сперва апельсиновый сок как аперитив, а потом красное вино. Ну а Мария никогда не пила алкоголь. Она неизменно…
— Но это же было страшно давно. Почем ты знаешь, что за минувшие годы она…
— Разве ты не заметил, что, когда мы чокнулись, она только пригубила свое просекко? Из вежливости. Сейчас она бы пила воду. Как раньше…
— Ты ничего не забыла, верно? А к тому же всегда подмечаешь…
Нет. Надо последить за собой. Он уже многовато выпил и, кажется, способен произносить лишь напыщенные фразы. Чуть не сказал: а к тому же подмечаешь непрерывности. Ну и фраза! И вообще: что бы он ни имел в виду, это не может быть правдой. Кроме самого себя, он не знал никого, кто бы с годами изменился так сильно, как Хильдегунда. Жизнь с множеством изломов. Он слегка захмелел, а потому будет веселым и все такое, а не…
— Что?
Виктор только рукой махнул.
— В самом деле любопытно, что кой-какие вещи у людей совершенно не меняются. И какие именно. К примеру, у тебя… Вот! Вот опять, точь-в-точь как в школе!
— Да о чем ты?
— Точь-в-точь как тогда! Когда нервничаешь, ты слегка потеешь, и очки сползают на кончик носа, а ты вытянутым средним пальцем возвращаешь их на место. Но поначалу всем кажется, будто ты делаешь непристойный жест!
Хильдегунда выставила собственный средний палец, засмеялась и ткнула им себе между глаз. Виктор взял бокал — да, он и впрямь изрядно навеселе, надо последить за собой, — приподнял (мол, твое здоровье!) и сказал:
— Жаль, ты сидишь так далеко. Не чокнешься. При том что сегодня мне хочется все время пить за тебя.
— Ну вот, пожалуйста. И это тоже.
— Что?
— И это тоже ничуть не изменилось. Ты и раньше отпускал банальные шутки. На чем бишь мы остановились? На снах. Почему ты спросил?
— О чем?
— О снах. Почему ты спросил, не бывает ли у меня повторяющихся…
— Ах да. Хочешь убежать и не можешь. Ты сказала, это нормально. Но каков был контекст, я имею в виду… Бутылочку минеральной, будьте добры, принесите бутылочку минеральной! — крикнул он вдогонку официанту, после чего продолжил: — Какова была обстановка в этих снах, когда ты хотела убежать и не могла?
— Ну, например, мне снилось, будто я стою посреди улицы и прямо на меня едет машина, а я вдруг не могу пошевелиться, машина все ближе, ближе, и еще: кругом темнота, я знаю, что шофер меня не видит, и хочу убежать, но не могу. Или я иду по лужайке, вернее по косогору, и вдруг откуда-то сверху катится валун, громадный такой, круглый, опять же прямо на меня, я хочу увернуться, и сперва это даже удается, но валун вдруг меняет направление и снова катится прямо на меня, грозит раздавить, а я вдруг цепенею, стою как вкопанная!
— Но тебе когда-нибудь снилось, что ты словно парализована, потому что угроза вполне конкретна…
— Так ведь и это вполне конкретно!
— Да, но я имею в виду реалистично, как бывает исторически, на самом деле…
— Что-что?
Виктор выпил стакан воды и попробовал начать еще раз:
— Например, кто-то приходит за тобой, хочет забрать и…
— Кому надо меня забирать?
— Так вот, ребенком я снова и снова видел во сне, что кто-то приходит забрать меня, вернее нас — маму и меня. Отец, как ни странно, никогда в этих снах не появлялся. Сперва я слышал, как вверх по лестнице топочут сапоги. Понятия не имею, откуда я знал, что это мужчины в сапогах, просто знал, и всё. Потом раздается стук в дверь, громкий, бесцеремонный, слово ее вот-вот вышибут ногой. Мы с мамой подбегаем к окну, смотрим на улицу. Там темно, но мы различаем у дома мужчин в длинных кожаных пальто. Мчимся в комнату, выходящую во двор, опять глядим в окно. Во дворе тоже стоят эти люди. Гестаповцы. Понятия не имею, откуда я это знал, но тем не менее знал. Нацисты пришли за нами. В дверь дубасят, уже со всей силы, пытаются высадить ее. Мне все время, а сейчас тем более хотелось убежать, убежать куда угодно и скрыться, но я не мог. Пытался оторвать ноги от пола, только не мог ими пошевелить, разве что так медленно, что на один шаг потребовались бы минуты. Вот что я имею в виду. Подобные вещи когда-то происходили на самом деле, а твой огромный валун…
— История с валуном — эпизод какого-то телесериала. Должно быть, я его видела, а во сне переосмыслила. И…
— У вас тогда еще не было телевизора!
— У нас телевизор появился очень рано. К тому же я не помню в точности, когда это было. А ты наверняка слышал историю, которую рассказывали в семье.
— У вас в семье говорили о временах нацизма?
— Нет.
— То-то и оно. У нас тоже. Никогда. Так что дома я определенно ничего подслушать не мог. Но во сне все было ярко, пластично, конкретно, как наяву, и…
— И как ты это объясняешь?
— Я пережил это наяву!
— Не может быть. Мы же все с пятьдесят пятого.
— Раньше. Я был маленьким еврейским мальчиком, и нас забрали, я погиб.
— Ты шутишь.
— А после освобождения я родился снова. Иначе откуда в моих снах такие яркие, конкретные образы, хотя…
— Виктор, ты рехнулся! Все-таки ты слышал какие-то рассказы. Можно ли верить этому всерьез?!
— Гундль! Можно подумать, именно ты разбираешься в вере…
— Хильдегунда! Очень даже разбираюсь. Мой муж преподает религию.
— Что? Но… вот, значит, как. Ты замужем за… пастором? Неужели правда?
— Нет. Он католик.
— Так не бывает, им же запрещено жениться! Что ты мне тут…
— Виктор! Я не сказала — священник. Без сана, без воротничка и прочего. Что с тобой? Я сказала: преподает религию.
— Да ну? Я бы с удовольствием наставил ему рога!
— Виктор!
Некоторое время он еще изнурял себя беготней, бегать и убегать было все труднее, потому что спал он слишком мало. И в конце концов доверился матери? Определенно не отцу, но, может быть, матери? Рассказал ей про свой сон? А она объяснила, что такие вещи происходили на самом деле? Что он, вероятно, подслушал какой-то разговор и в своем воображении… нет. Так кто же сказал ему, что это давние истории и никогда еще в этом городе, где они теперь… нет. Или он просто вдруг — не расспрашивая ни мать, ни кого другого — заметил, что женщина во сне никак не могла быть его матерью? Она ходила с непокрытой головой, а его мать всегда носила платок. И широкая, неуклюжая фигура матери ничем не напоминала ту стройную, проворную женщину, которая во сне оттаскивала его от окна. Окно. Собственно, какое это было окно? Дом во сне был чужой, не родительский. Кто сказал ему, что увиденное во сне на самом деле уже случилось? Друзья? Может, Фернанду? Нет, точно не он. Он бы не смог играть в травлю свиней, если б обнаружил взаимосвязь.
