Гашпар Родригиш попробовал, прижимаясь к стене, пробраться к дому доны Терезы. Но уже через несколько шагов его чуть не сбили с ног, пришлось повернуть и двигаться по течению. Людей было слишком много, и все стремились в одном направлении. Что тут творится? Толпа просто-напросто увлекала его за собой, не в ту сторону, сейчас он был бы рад снова очутиться у своего дома, но, увы, все больше от него удалялся. Вскоре, в попытке избежать тычков, он угодил в самую гущу толкотни, которая уносила его, не отпускала. Внезапно что-то хлестнуло по щеке, вспороло кожу, он пошатнулся, краем глаза увидел бурый бок лошади, а подняв взгляд и размазывая ладонью кровь по щеке — всадника, снова замахнувшегося хлыстом и кричащего: безумец! Иди, иди! Иначе тебя растопчут!
Гашпару Родригишу уже сравнялось сорок шесть. Дома, так близко и в этот миг так недостижимо далеко, его ждали четырехлетняя дочка и жена, у которой начались роды. По лицу его текла кровь, щека горела, все тело ныло от тычков и ударов, неуклюжее тело, слишком широкое и слишком рыхлое, сквозь толпу ужом не проскользнешь, и при всей массивности слишком слабое и вялое, ему не хватит энергии отвоевать себе пространство. Кровь, смешанная с потом, залепила глаза, он толком не знал, что происходит, и по-настоящему не осознавал, что делает, когда в панике еще раз попробовал рвануться вбок, пробиться к дверному проему, каковой виделся ему как большая зияющая пещера, черная дыра, тянувшая его к себе. В сущности, он успел потерять сознание еще до того, как получил последний удар по спине и по затылку, споткнулся на пороге и рухнул в эту черную дыру.
Долгие часы во тьме. А когда Гашпар Родригиш пришел в себя, был уже вечер, вот-вот станет темно. Однако между тем запалили большой костер. И сделалось светло.
Ошпитал-Реал был выстроен в форме креста. Главный фасад смотрел на площадь Ампла, где как бы у подножия креста находился и притвор больничной часовни. В боковинах креста располагались мужское и женское отделения. А там, где на распятии помещается глава Иисуса в терновом венце, была хирургия. Главный вход мужского отделения (то бишь в плане — правой руки Сына Божия) выходил не на площадь, а был проделан в задней стене здания и с виду напоминал огромную отверстую могилу. Туда-то толпа пинками, тычками, тумаками и втолкнула Гашпара Родригиша. И в этой прохладной пустой тьме его в конце концов отыскали санитары.
Раны промыли и перевязали. Каковы возможные внутренние повреждения, никто понятия не имел, поэтому опасались, что он умрет. Очнулся Гашпар Родригиш на нарах в том больничном коридоре, по которому выносили умерших. Сел, увидел длинный коридор с занавесями по левую руку, не ведая пока, что этими занавесями отделяли койки обреченных смерти либо заразных больных. Снова лег, попробовал с закрытыми глазами сосредоточиться, отогнать прочь звучавший в голове — в голове? — грохот и вой, вновь со стоном сел. Теперь, точно слабые отголоски, он различил стоны и хрипение за занавесями.
— Желаешь исповедаться, сын мой?
— Где я, отче?
— В Ошпитал-Реал-ди-Тодуш-душ-Сантуш. Может статься, тело твое не спасти, зато можно спасти душу. Так желаешь ли исповедаться?
Гашпар Родригиш осторожно слез с нар, сделал несколько шагов и сказал:
— Мне нужно домой!
— Сейчас ты уйти не можешь.
— Но я должен. Моя жена…
— В таком состоянии ты уйти не можешь. Да если б и мог… Погляди наружу! Там никто не пройдет!
Гашпар Родригиш выглянул в окно, несколько раз зажмурился, борясь с головокружением, но еще и потому, что не мог поверить в реальность расплывчатой картины, представшей ему на площади. В сущности, он не видел ничего, ну совершенно ничего знакомого. Подобного он не видывал никогда. Пошатываясь, вернулся к нарам, сел, ощупал голову, повязку, глубоко вздохнул и опять подошел к окну. В этот миг первые языки пламени взвились к небу.
Гашпар Родригиш увидел смерть. Он думал о смерти в своем доме, о жене в родах, о малышке Эштреле. И чувствовал смерть в себе самом. Как же с ним обстояло? В этом коридоре смерти царил покой. Толстые двойные окна приглушали гвалт на площади, буквально отсекали его, Гашпару Родригишу слышался просто негромкий шум, прибоем накатывавший на пустоту безмолвия, что окружала его. Он находился средь мертвой тишины.
Монах подошел, стал рядом, обнял его за плечи:
— Сын мой, тебе бы надо…
— Да, мне бы надо…
Пламя за окнами взметнулось выше, стало светлее, ослепительно яркое пятно в наползающем сумраке. Ему бы надо сосредоточиться… Он кивнул. Уйти… Ему бы… Да! Да! Побыть одному.
Ему нужно домой. Нужно прямо сейчас попытаться… только вот до смерти страшно. Невообразимо страшно. Он не мог оторвать взгляд от этого света. Яркий трепетный свет в сумраке обнаруживал, что этот прославленный белый город на самом-то деле черно-белый. Построенный из черного базальта и белого известняка и ими же вымощенный. Сейчас над ним плескалось алое сияние, площадь вспыхивала огненно- и кроваво-красным, но тотчас же вновь высверкивала белизна и, дочерна потускнев, пряталась в тенях, а не то взблескивала в белом свете чернота базальта. Ему немедля нужно домой. Но при свете видно… тут весь Лиссабон. Он видел весь Лиссабон, весь мир, весь свой тогдашний мир. Собравшийся рядом и на величайшей в мире арене. От страха и не менее огромного удивления он не мог оторвать глаз от этого зрелища. Прямо впереди на площади — эшафот, деревянные лестницы и громадный помост, на нем алтарь, обтянутый черной тканью, по бокам ряды величественных тронов, где недвижно восседали мужи в черном. Чуть в стороне помост покороче, в три уровня, снабженный перилами и несколькими лестницами. Наверху длинной вереницей сидели церковные сановники, на среднем уровне располагались кафедра и алтарь, а рядом хоругвь и многометровое распятие. С одной стороны лестница вела к кострам, туда, где площадь ограничивал двойной ряд платанов; ступеньки по другую сторону — к обнесенной деревянным забором площадке, где один подле другого стояли на коленях люди в желтых рясах. Стволы и безлистые сучья платанов в отблесках факелов и костров казались белыми, словно странные исполинские скелеты. Эти люди, эта плоть и кровь, так ничтожно малы. И сколь огромна, сколь неизмерима масса, заполонившая площадь.
Там, где он находился, царила мертвая тишина. Но царить ей осталось недолго. Через считанные минуты в этом здании, в этом коридоре будет кромешный ад, чьи пламена он уже видел за окном. Из-за сильного жара ярко разгоревшихся костров те, что стояли в непосредственной близости от них, стремились отступить подальше, тогда как любопытные из задних рядов, где немыслимый жар пока не чувствовался, напирали, рвались поближе. Множество верховых, карет и портшезов еще больше затрудняли, а то и вовсе пресекали любую попытку маневра в этой плотно сбитой массе. Народ чуть что впадал в панику, возникала сумятица. Лошади с испугу шарахались, сминали людей, всадники резко натягивали поводья, чтобы повернуть коней, те падали, увлекая за собой наземь и придавливая рядом стоящих. Брошенные носильщиками портшезы опрокидывались, беспомощные седоки, кое-как выбравшись оттуда, встать не могли, и толпа затаптывала их ногами. Младенцы умирали на руках у матерей, от несчетных ударов и тычков. Мостовая была усеяна обрывками одежды и башмаками, люди все время спотыкались о них, что кончалось смертью или тяжелыми увечьями. Скоро Ошпитал-Реал гудел криками боли, мольбами о помощи и стонами, коридор смерти наполнился трупами, которые сносили сюда на носилках, в одеялах, на деревянных тележках, — Гашпар Родригиш стоял у окна, смотрел на горящие костры. Все началось сызнова, крики, тумаки, он обернулся, увидел, что происходит, однако был теперь в полном сознании. И стал пробиваться к выходу. Другого выбора нет, других идей тоже, он проталкивался по коридору, мимо мертвых и раненых, помощников и санитаров, выбрался в бранчливую уличную суматоху, которая на сей раз увлекла его в нужную сторону.
— Мальчик у вас. Здоровенький, крепкий.
— Кто же вас известил, дона Тереза?
— Эштрела за мной пришла. Боже милосердный, ну и вид у вас! Что случилось?
— Эштрела?
Повитуха протянула ему сына, Гашпар Родригиш взял его на руки, бросил взгляд на жену и Эштрелу, которая, свернувшись калачиком, спала рядом с матерью.
Самуил, сказал отец, мы назовем мальчика Самуил. Провидец. Он закрыл ставни. Мане появился на свет, а отец понял: им надо уезжать.
Позднее, рассказывая про этот день и обстоятельства рождения Мане, Гашпар Родригиш обычно говорил:
— Я... — и, немного помолчав, продолжал: — Да, пятого декабря лета тысяча шестьсот четвертого в Ошпитал-Реал я заново родился на свет!
Уже спустя несколько дней начали сворачивать хозяйство и покупателя на лавку нашли. Продажная цена была много ниже реальной стоимости, но Гашпар Родригиш не хотел ждать. Решил вернуться в родной городок Вила-душ-Комесуш, подальше от политического центра и от инквизиции. Взяв с собой Эштрелу, он пошел в cartorio заверить купчую. На площади Ампла они увидели, что с той стороны, где были костры, из-за огня и затяжного жара платаны посреди зимы выгнали почки и зацвели. Люди останавливались перед ними, осеняли себя крестным знамением. Когда запалили костры, Великий инквизитор чин чином процитировал Евангелие от Иоанна, стих шестой из главы пятнадцатой: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают». А сейчас сухие деревья тянули ветви со свежими побегами и цветами к огромным остаткам костров, на которых сожгли людей.
