Она говорит, что зимой Энди возвращается в Сидней и она хочет улететь с ним, чтобы вместе жить там. Хочет насовсем переехать в Австралию.
Вот я и влип. Дай им палец. Сначала они едут в Сомерсет, а потом улетают в Австралию. Я думаю: сегодня как сяду в «Карету», так и не слезу.
Она кладет ладонь мне на руку и сжимает ее, точно хочет сказать, что сейчас, пускай на одну минуту, это касается только нас с ней – ее дружок Энди временно за бортом, – и мы одни должны решить, что будет дальше. Как будто запрети я ей, и она послушается.
Но я могу сказать что угодно, только не то, что на моем месте сказала бы Кэрол: «Нет, девочка. Нет и еще раз нет». И я говорю: «Разве твой дом не здесь?», хотя прекрасно понимаю, что толку в этих словах мало, потому что в случае чего она всегда может сказать: «Мне уже восемнадцать, и я сама за себя отвечаю». Но она не говорит этого, а просто смотрит на меня взглядом человека, который мог бы это сказать.
«А как же колледж?» – говорю я. И это, между прочим, не такой уж пустяк – не такой уж пустяк, что дочка Рэя Джонсона ходит в университет и собирается стать учительницей. Моему старику было бы чем гордиться.
«В Австралии тоже есть университеты, – говорит она. – И учителя тоже». И смотрит на меня, точно готова продолжать спор на эту тему, если мне хочется, потому что знает: никто не сказал бы, что она всю жизнь берет с меня пример. У нее это всегда было больное место, хотя больше мы этого вопроса не поднимаем: ей давно стало казаться, что лапка у нее неудачник, что я мог бы найти своим мозгам, про которые все твердят, лучшее применение.
«У Рэйси мозги дай Бог каждому, – говаривал Джек, – у Рэйси котелок варит».
Да, папка, ты мог бы придумать что-нибудь получше своей скучной конторы.
Но у меня ведь не только контора, а еще и букмекерская. Я еще и играю на скачках.
«Ты же ничего не знаешь про эту Австралию», – говорю я.
«Велика беда, – отвечает она. – Энди мне все покажет». И морщится, потому что старалась не упоминать его имени.
«Оно конечно, – говорю я. – Только сначала я ему покажу».
На ее лице вспыхивают одновременно и обида, и удивление, и ярость, потому что это нечестно, недостойно, это не я. Угрожать расправой. С моими-то мозгами, с моей конституцией. А я ведь никогда не говорил, что Энди мне не нравится. Наоборот, он мне симпатичен, этот шустряк.
Ее лицо горит, глаза сверкают, но потом она круто меняет курс – она у меня не дурочка – и вся становится такой мягкой, покорной.
И я думаю: это справедливо, что она выглядит лучше, чем ее мать в восемнадцать лет, потому что все в мире движется к лучшему, да-да, ведь так и должно быть, и никто не виноват, что они рождаются слишком рано. Правда, я никогда не видел Кэрол в восемнадцать лет, тогда я был в армии. И, стало быть, почем я знаю? Но все равно, факт есть факт, – я никогда не говорил этого Сью, хотя сейчас, может быть, как раз пора: мне нравилась старшая сестра ее матери.
Мне всегда нравилась твоя тетка Дейзи.
«Ну и что тебе предлагает твой Энди? – говорю я. – Что он может предложить?»
Я представляю, как они едут по Австралии на джипе.
Но тут Кэрол возвращается из магазина. Мы слышим, как хлопает дверь и стукаются об пол тяжелые сумки. В обычную субботу я уже успел бы поставить в тройном одинаре и теперь сидел бы в «Карете», потягивая первый стакан.
И начинается – тут уж и мне, и Сюзи влетает по первое число. Потому что это все я виноват, говорит Кэрол, это меня надо ругать, точно Сью и впрямь принесла нам в подоле. Так что мне приходится взять сторону Сью, чтобы защититься самому, я вынужден отстаивать то, чего не хочу отстаивать. Наверное, Сью на это и рассчитывала. Но толку с этого все равно чуть, я ведь вижу: они спорят между собой, это поединок между ними. А я вроде столба посередине, за который каждая норовит спрятаться. Они продолжают наскакивать друг на друга до конца выходных, как две кошки, и наконец я уже совсем дурею и перестаю соображать нормально и думаю: я прожил с ними восемнадцать лет, но так и не научился их понимать. Приходит момент, когда вместо Сью или Кэрол я вижу только задницу Дюка.
***
Я поставил тридцать фунтов на жеребца по кличке Серебряный Лорд, аутсайдера в пятерке. Тридцать фунтов, в шестьдесят пятом году. Я никому не сказал, а сам подумал: если он выиграет, значит, она едет, причем на свои деньги. А откуда еще было их взять? Но, наверное, про себя я уже все решил, потому что не собирался выбрасывать на ветер целую тридцатку. Ведь иногда ты учитываешь и то, в какой форме лошадь, и состояние дорожки, и вообще каждую мелочь, а иногда просто нутром чуешь, просто видишь знаки.
Не всем, понятно, дано их видеть, но на то я и Счастливчик Джонсон.
Хотя и на меня бывает проруха.
Я думаю: я ставлю на кон судьбу Сюзи, играю против того, чего хочу сам, но где-то в глубине моего сознания брезжит и другая смутная мысль, которую мне не удается прогнать, – наверно, эта же мысль приходила на ум и Сью, и даже Кэрол. А мысль такая: если Сью здесь не будет, если она уедет в далекие края, где мы не сможем с ней видеться, то у нас с Кэрол появится шанс наладить жизнь по-новому.
Он финиширует первым, обойдя второго на полкорпуса; это означает выигрыш двенадцать к одному, и, когда матери нет дома, я сую ей деньги – триста шестьдесят монет. И говорю: «Смотри не проболтайся». А потом: «Это тебе на дорогу. Трать, если надо будет». Я не собирался объяснять ей, откуда я их добыл, но после подумал, что ей и так все ясно. И сказал: «Серебряный Лорд, Чепстоу. Полкорпуса».
Потом заявляется Шустряк Энди, потолковать с нами на прощанье, и Сью сидит рядом с ним, обхватив руками колени. Он говорит, что они решили окончательно, сомнений больше нет, и обещает позаботиться о Сью. Говорит, что теперь, когда нашел свои корни, он наконец-то чувствует себя в своей тарелке – правда, его афганская куртка не очень-то вяжется с этим заявлением. Говорит, что благодаря всему этому, и Сью в особенности, он стал гораздо уверенней в своих силах. На лбу у него такая морщинка, как бывает у людей, все время проводящих на солнце. Мне хочется ударить его. Хочется схватить этого мерзавца за плечи и встряхнуть как следует.
Кэрол выходит из комнаты. Слышно, как хлопает дверь в кухню. Мы молчим, потом он говорит: «Спасибо, мистер Джонсон. Лошадка не подвела, а?» Я гляжу на Сью, она закусывает губу и опускает глаза. Энди улыбается как дурак. Тогда я встаю и иду к Кэрол.
Она больше не сердится, она плачет, закрыв лицо рукой. Похоже, весь ее последний порох ушел на этот хлопок дверью. Она стоит у раковины и плачет. Потом говорит: «Если она уедет, я ее видеть больше не хочу, понятно?» Но в ее словах нет злобы, она как будто просит о чем-то.
Я обнимаю ее. Для сорокалетней она еще очень даже в форме, ребра прощупываются. Будь я повыше, она уткнулась бы мне лицом в грудь, а я поцеловал бы ее в волосы. Точно она мне вторая дочь. Она и была всегда папиной дочкой, слушалась Чарли. Замуж за меня вышла ради него.
«Ты ее не остановишь, – говорю я. – Ей уже восемнадцать».
«А мне уже нет», – отвечает она.
И только тут я понял, что она боролась не против того, чтобы Сью ехала на край света и начинала там новую жизнь. Она просто ревновала.
***
Я старался сделать как лучше, старался наладить для нас лучшую жизнь. Даже на бегах играть бросил. Решил, что пока воздержусь.
Но ничего у меня не вышло. Хотя, может, и вышло бы, не умри вдруг в том же декабре ее отец. Как говорится, пришла беда – отворяй ворота. Упал с крыши – снимал там чугунные кровельные желоба – и разбил голову. Мгновенная смерть. Чарли Диксон, сбор и продажа металлолома.
Не скажу, что у меня было предчувствие, что я видел знаки, но и она после этого свободней не стала. Наоборот.
Я спал в старой кровати Сью – точнее, не спал. Рано уходил на работу. Завтракал на Смитфилде.
Потом, однажды в апреле, я увидел знак. А можно сказать и по-другому: мне надоело воздержание, во всех смыслах. Если удалось один раз, почему не повторить снова. Сто фунтов. Столько можно было потратить за три месяца нормальной игры. И как-то субботним утром в магазин отправился я. А когда пришел обратно, напевал песенку. Если я ни в кого не влюблен и дорога зовет... Я посмотрел ей в лицо, точно явился обрадовать, сообщить, что весна наступила. И сказал: «Хочешь, покажу кое-что – там, на улице?»
Она выглянула в окно и увидела.
Рокабилли, Юттоксетер [7], сто к восьми.
«Что это?» – спросила она.
«Дормобиль, – ответил я. – Жилой фургон, модель „люкс“. Дом на колесах, для нас двоих».
«Это последняя соломинка», – сказала она.
Винс
Тогда это было не так, как теперь: гонишь по автостраде, и вкус Лондона на твоих губах аж до середины Кента. Тогда это было как морское путешествие, только наоборот. То есть вместо ожидания и надежды увидеть землю ты катил по этой самой земле весь в нетерпении – когда же оно покажется. Море. Его берег.
