— Ты сидишь на золотой жиле, папа говорит, — мой отец был для Габи высшим авторитетом, — что компьютеры перевернут мир. Ну, что ты будешь делать в Яммите, стоило ли, черт возьми, всю жизнь учиться, чтобы выращивать помидоры?
— Авива решила открыть прачечную для армии. Я уже говорил с Леви. Помнишь Леви? Он теперь…
Интересное дело, за Габи кто-то решил!
Они продали все, что могли, и открыли прачечную в Яммите. К моему удивлению, дела у них пошли. Работали они день и ночь, бизнес расширялся, начал приносить доход. Позвонил Арье. Ни здравствуй, ни до свидания: «Авива уже подмяла всех конкурентов и стала главным подрядчиком армии!» Имя снохи старый литвак произносил с придыханием.
В Яммите я был у них несколько раз. Первый раз на брит-мила[37]. Авива родила сына, родила почти на ходу. Даже когда он пищал во время обрезания, она в соседней комнате отдавала по телефону какие-то распоряжения. Еще через год они построили виллу. На новоселье у них было «как в лучших домах»: Авива блистала декольте, Габи — не поверите! — был в пиджаке, гости расхаживали чинно, справлялись о происхождении люстры, о цене на паркет.
Я слонялся из комнаты в комнату, надеясь затащить Габи в какой-нибудь угол и расспросить, как же ему живется на самом деле. Я был уверен, что вся эта мишура его тяготит и он только и ждет, чтобы излить мне душу. Разговора не получилось, Габи отделывался общими словами — «все, старик, хорошо», — светски улыбался и тут же переходил к другому гостю. Я разозлился, сел в машину и посреди ночи поехал в Тель-Авив: раз я тебе не нужен, навязываться не будем!
Когда Бегин и Садат подписали соглашение о Синае, первая мысль была о Габи. Что будет с ним, с семьей, с бизнесом — ведь они вложили вдело все, что имели! Куда они вернутся?
Я позвонил в Яммит.
— Живите у меня сколько хотите.
— Мы не собираемся никуда уезжать, — холодно отрезал Габи.
— Но ведь отдают…
— Это вы отдаете, а мы — нет!
Больше я с ним не говорил, но не сомневался, что увижу Габи в числе упрямцев, которые будут сопротивляться до конца.
Увидеть Габи мне не пришлось: смотреть кадры из Яммита или интервью на улицах было невыносимо. «Там лежат мои ноги, я не хочу, чтобы их отдали арабам», — кричал инвалид. Пожилая женщина падала в обморок: «У меня погибли муж и сын — во имя чего?» Казалось, души людей, а вместе с ними и душа всей страны рвется на части.
В апреле, когда все кончилось, я понял, что должен уехать. Хоть на неделю, но уехать. Иначе не выдержу. Одного понимания, однако, было недостаточно, нужно было придумать, куда ехать, заказать билет, гостиницу, нужно было шевелиться. Сил на это не было; днем я почти не выходил из кабинета, а после девяти, когда заканчивали работу корректоры, уезжал домой, ложился на диван и тупо глядел в потолок. Часам к одиннадцати с трудом поднимался, заставлял себя принять душ, почистить зубы и ложился в постель. Так продолжалось несколько недель; я чувствовал, что проваливаюсь в бездну.
10. «Презренный жид, почтенный Соломон!»
Когда дело к войне, реформаторы уходят.
17 марта 1812 года после двухчасовой аудиенции у государя Михаил Михаилович Сперанский был отстранен от всех должностей и удален из столицы в Нижний Новгород.
Многочисленны враги Сперанского, тяжки обвинения клеветников и доносчиков. Приписывали ему и измену, и продажу государственных тайн, и желание вызвать ненависть к правительству путем увеличения налогов и преднамеренного расстройства финансов. Оговоры противоречили один другому, тем не менее, чьей-то умелой рукой они сплетались в единую интригу, целью которой было скомпрометировать реформатора в глазах государя. Впрочем, Александр вникать в дело не стал, заявил Михаилу Михайловичу, что «ввиду приближения неприятеля» не имеет возможности проверить возведенные на него обвинения. Инициатору плана государственных преобразований, автору нового гражданского уложения — свода законов, человеку, сумевшему навести порядок в расстроенных финансах страны, было указано на дверь.
Когда дело к войне, патриоты в цене.
Девятого апреля государственным секретарем вместо Сперанского был назначен адмирал Александр Семенович Шишков. Не талант полководца, не государственный ум привлекли императора в этом человеке, но его неуемный патриотизм, открытая франкофобия и… сочинительские способности. Обласканный в свое время императором Павлом Петровичем, Шишков написал хвалебную оду и на восшествие Александра, но очень скоро обнаружил, что человеку его взглядов нет места в окружении молодого государя. Озлобившись против реформаторов, «которые получили нерусское воспитание», Шишков отстранился от государственных дел и полностью отдался занятиям словесностью. В 1811 году он выпустил трактат «Рассуждение о любви к отечеству», в котором утверждал, что «воспитание юношества ни в коем случае не должно быть чужеземным». Прочитав сей труд, государь, прежде Шишкова не жаловавший, решил, что сейчас этот человек ему пригодится.
Чем ближе к войне, тем яснее становилось государю — нет у него полководца, который мог бы противостоять Злодею. Чем ближе к войне, тем лучше понимал он военного министра Барклая де Толли, толковавшего, что одолеть Наполеона можно лишь с помощью хитрой, долгосрочной стратегии. Не армией победит Россия, внушал де Толли, а своими просторами, в коих затеряется супостат и растратит свои силы. Не пехотой, кавалерией или артиллерией, но всем миром — войском, ополчением, партизанами — будет бита армия Наполеона.
Мысль превратить соперничество с французским монархом в войну народную показалась Александру спасительной. Однако ж для этого нужно было возбудить в народе патриотическое настроение. Кто мог исполнить этот замысел? Конечно же, не Сперанский. Может быть, Шишков?
В отличие от прежнего статс-секретаря, имевшего множество обязанностей, Шишкову государь доверил одну — сочинять приказы, рескрипты и манифесты. Манифесты же, написанные самим Шишковым или по его заказу, были не чем иным, как переложением ветхозаветных псалмов, а то и прямым переводом библейских текстов. Библейские сюжеты стали популярны в обществе. На сцене императорского театра, где до того играли трагедию А. Шаховского «Дебора, или торжество веры», шла трагедия П. Корсакова «Маккавеи». Идеологическая обработка возымела тот результат, что новое, необычное для российского общества состояние гражданской ответственности за судьбу страны стало ассоциироваться в умах людей с борьбой древних иудеев за освобождение Израиля.
Удивительно, но эти ассоциации никак не сказались на отношении к потомкам тех самых древних иудеев. Правда, правительство приняло меры по привлечению еврейского населения в пользу нового отечества. Губернаторам западных губерний было указано разъяснять еврейским обществам, что наполеоновский Синедрион «погубит иудейскую веру», а в марте 1812 года государю был подан доклад, рекомендовавший остановить выселение евреев из деревень, как того требовало «Положение 1804 года». Не желая плодить врагов среди своих подданных, государь доклад утвердил, однако о какой-либо пользе от евреев в предстоящей войне не помышлял вовсе.
Вышло по-иному.
Главные сражения войны разгорелись в Литве и Белоруссии, и от симпатий местных жителей немало зависел ход военных действий. Польское население — добрая половина жителей края — симпатизировало Наполеону, не говоря уже о том, что 80 тысяч поляков сражались в Великой армии. Евреи же стояли на русской стороне — прятали русских курьеров, служили проводниками, снабжали русских командиров сведениями о расположении неприятеля, помогали русским отрядам продовольствием и фуражом. Неприятель знал, что евреи помогают русской армии; поляки грозили «всех их перерезать», французы издевались над ними как могли. Если еврейские лазутчики попадали в руки солдат Наполеона, их вешали или расстреливали безо всякого разбирательства.
Почему же русские евреи не поддержали французского императора, чья победа сулила им гражданское равноправие? Наверное, по той же причине, по которой русские крестьяне шли с вилами и пиками против солдат Наполеона, который, наверняка, отменил бы в России крепостное право. Невежество массы, корыстный расчет ее поводырей — вот тому причина.
И правда, что мог знать еврей-коробейник из белорусского местечка или корчмарь из украинской деревни о Великой французской революции, о Декларации прав человека и гражданина? Что он мог знать о Grand Sanhedrin — Великом Синедрионе, который французский император, любитель величественных жестов, созвал, чтобы привлечь на свою сторону евреев Европы? Что он мог знать о намерениях Наполеона, которого евреи в самой Франции считали одновременно и освободителем и поработителем?
