Следующее письмо пришло из… Лондона.
Что с ним тогда стряслось, как он оказался в Лондоне, никто никогда не рассказывал. Помню лишь, как дедушка любил повторять: «Ося — умница, вовремя сообразил — от большевиков надо удирать». Бабушка при этом мрачнела и с каким-то загадочным видом кивала головой.
До войны письма от Оси время от времени приходили. Писал он, что женился на беженке из России, произвел на свет дочь Анну, сдал экзамен на звание барристера и принят в Британскую Коллегию адвокатов.
Дедушка очень этим гордился.
— Вы знаете, кто такой барристер? Это королевский адвокат, высший чин в британской адвокатуре. Подумать только, наш Ося выступает в суде в мантии и парике! Даже в старые времена я не слышал, чтобы иностранец стал барристером.
Тут дедушка обычно пускался в длинные рассуждения о британской юридической системе, но бабушка его непременно прерывала:
— Ну, так не стал бы Ося барристером — большое дело! Главное, что он теперь британский подданный. Англичане такие милые люди, не представляю себе, чтобы англичанин был антисемитом!
После войны письма от Оси приходить перестали, имя его упоминалось раз-два в год, когда бабушка доставала из комода завернутые в газету старые фотографии.
— Это тетя Мира, она умерла от голода в блокаду, это дядя Наум, он был профессором восточных языков. Это дядя Ося, он адвокат. Это ваша мама, это дядя Альберт, это Гришенька, мой младший.
Профессор восточных языков? Интересно!
— А где сейчас дядя Наум?
Вместо ответа бабушка начала спешно собирать фотографии, а сестра Ная, которая была на четыре года старше, ни с того, ни с сего зашипела:
— Все тебе надо знать, иди лучше уроки делай.
Что я сказал плохого?
На моей памяти дядя Ося был в Израиле дважды. Первый раз — вскоре после нашего приезда. Вел он себя не как другие родственники, встречи с которыми сопровождались морем слез, разговорами до утра и нескончаемыми завтраками, обедами и ужинами. Остановился он в гостинице, позвонил, спросил, когда можно прийти. Ни слез, ни объятий, ни поцелуев. Высокий, медлительный, он говорил ровным, тихим голосом, а если и улыбался, то лишь своими большими выпуклыми глазами. Не выпуская изо рта трубку, он с интересом расспрашивал дедушку, как ему работалось, были ли у него неприятности по службе, удавалось ли выигрывать дела.
— Какие дела в ссылке! А когда вернулся, дали пенсию. Целых двадцать шесть рублей. Ну, а ты как прожил все эти годы?
— У меня все сложилось благополучно. Приехал в Лондон. Сразу же купил дом в Хэмпстеде. Через год Тамара родила дочь. После родов у нее началась болезнь сердца. Умерла она в 42-м. Больше я не женился. Аня окончила колледж, работает учительницей. Замужем не была и, наверное, уже не будет — ей ведь под сорок… Живем вместе, дом доставляет много хлопот. Работал? Все время адвокатом. Во время войны был на государственной службе, провел четыре года за границей. Потом вернулся к адвокатуре.
Ровно через час дядя Ося поднялся.
— Мне пора, надеюсь, у вас все сложится хорошо.
Второй визит дяди Оси запомнился мне больше: то ли он держал себя иначе, то ли я стал старше. Ося с удовольствием пил чай, хвалил мамино варенье, курил трубку и рассказывал разные истории из своей практики. Меня особенно удивил рассказ о том, как он выиграл дело о наследстве композитора Сергея Прокофьева.
— Ну, а что представляют из себя англичане, как ты с ними уживаешься? — спросил папа.
— Очень консервативны, очень. Забрел я однажды с Шагалом в галерею Тэйт, там была выставка абстрактного искусства. Стоим, обсуждаем картину Татлина. Неожиданно подходит коллега, лорд Йовит, один из лучших адвокатов Британии, образованнейший человек. И что бы вы думали? Он с гневом обрушивается на абстрактную живопись, а ее ценителей называет… кретинами. Мне стало стыдно перед Марком. Решительно консерваторов не принимаю. Всегда поддерживал лейбористов.
Тут дядя Ося рассказал, как однажды встретил в метро Belsize Park только что избранного премьер-министром Рамсея Мак-Дональда, который ехал в Палату общин представлять первое правительство лейбористов.
— Конечно, публика в Хэмпстеде консервативна, все вели себя сдержанно, но я подошел и демонстративно пожал ему руку.
Ого, вот так дядя Ося — работает с лордами, на выставку ходит с Шагалом, в метро ездит с премьер-министром!
На замечание мамы: «Куришь ты много» — Ося улыбнулся и сослался на Черчилля.
— Ему уже за восемьдесят, но он до сих пор выпивает полбутылки виски, а сигару не вынимает изо рта. И при этом никогда не болеет. А знаете, в чем секрет? Сэр Уинстон лишь два раза в жизни опоздал к обеду!
Не знаю, следовал ли Ося примеру Черчилля, но, когда через несколько лет я навестил его в Лондоне, он уже был привязан к инвалидному креслу — ноги ему отказали.
Первый раз в Лондон я попал со школьной экскурсией. Мне не было еще шестнадцати, и учительница, нас опекавшая, согласилась отпустить меня к родственникам при условии, что те сами заберут меня и сами же привезут обратно. Я позвонил Осе. Он промычал что-то неопределенное, но после длительной паузы попросил перезвонить через полчаса. Я перезвонил.
— Аня тебя заберет.
Стареющая полноватая дама в длинном платье, в шляпке с бантом и какой-то несуразной сумкой в руках появилась в нашем пансионе часа через два. Она удивительно походила на бабушку, разве что была выше и крупнее. Я смутился, повел ее к учительнице.
— Это моя кузина.
В метро мы ехали долго.
— Как чувствует себя дядя Ося? — спросил я по-английски, решив, что Ане не понравится, если я буду говорить по-русски.
Она неодобрительно покосилась на меня.
— Ты что, забыл по-русски?
— Нет, конечно, но в метро люди…
— Это дурно — подстроиться под кого-то. Папа презирает русских, которые пытаются делать себя как британцы. Мы с ним всегда говорим по-русски.
Да? Странно, почему же у тебя такой плохой русский?
Я чувствовал себя неловко, лихорадочно соображал, что бы ей такое сказать. Она безучастно смотрела в окно вагона.
Наконец мы приехали и выбрались на поверхность. Хэмпстед очаровал меня в первую же минуту. Старые дома утопали в зелени, каменные заборы, а частью и тротуары были покрыты мхом, от вековых елей шел запах лесной сырости. Было тихо и пустынно; на всем пути до Glenmore Street, где жил Ося, мы повстречали двух-трех джентльменов, которые вели на поводках своих собачек. Какой удивительный контраст с нашими жаркими, полными света, людей и звуков улицами!
Дом дяди Оси состоял из трех этажей. На первом — гостиная, кухня и кабинет. Вдоль лестницы на второй этаж тянулись маленькие рельсы. Бросилось в глаза: стены и в коридорах, и в комнатах увешаны старыми гравюрами.
Аня провела меня в гостиную:
— Посиди, я пойду посмотреть папа.
Я принялся разглядывать гравюры — небось, старинные английские! Но нет, мои близорукие глаза различили русские надписи: «Аничков дворец», «Казармы Павловского полка», «Гуляние на Невском». Стены были увешаны исключительно старыми русскими гравюрами с видами С.-Петербурга. Вот тебе на!
Наверху что-то заскрипело, зажужжало — со второго этажа по рельсам спускался в кресле дядя Ося. Он протянул мне руку:
— Вот, теперь прикован к этому дурацкому стулу. Ладно, ничего. Ну, рассказывай как дома?
Я начал рассказывать. Аня принесла чай и, слова не сказав, удалилась.
— Выпьем по чашке, вечером будут гости, Аня подаст пирог с яблоками. Ты любишь пирог с яблоками?
— Мне нужно будет уйти…
— Чего так? Оставайся, тебе будет интересно.
Гости вваливались шумно, трижды чмокались с Аней, пожимали руку Осе, который тут же представлял меня:
— Этот молодой человек из Израиля, он собирается изучать русскую литературу.
Гости произносили что-то вроде «О, да!», пожимали мне руку, представлялись.
— Меня зовут Наталья Семеновна Франк-Норман. Ваша семья, кажется, из Петербурга?
— Вырубов.
— Баронесса Будберг.
— Бенкендорф.
— Саломея Гальперина.
Высокая, в обтягивающем фигуру платье и в какой-то невероятной шляпке-чепчике, эта дама поразила меня своей красотой. Я почему-то подумал, что так должна была выглядеть библейская царица Эстер. Смутившись, я с трудом произнес «здрасьте».
Впрочем, обо мне быстро забыли, я пришел в себя, начал прислушиваться, о чем говорят. Следить за разговором было нелегко. Начав со Сталина, которого все явно не любили, гости неожиданно перешли к Алексею Толстому, от него к Горькому и, наконец, дружно обрушились на «этих консерваторов, которые организовали травлю коммунистов». Когда же речь зашла об Эренбурге, поднялся шум и гам.
— Звонили Арагоны из Парижа, — покончив с чаем, сообщила красавица Саломея. — Они только что вернулись из Москвы, полны впечатлений. Юбилей Эренбурга прошел великолепно: бесконечные гости, бесконечные телеграммы и звонки. Море цветов. Прием в Союзе писателей, прием в Кремле, орден Ленина…
