«Постойте, дорогая моя родня и товарищи, – думал жених, – как же вы заведомого воришку, разоблаченного и выгнанного из правления, поставили у себя председателем ревизионной комиссии?!»
А спроси он об этом вслух, ему бы ответили обстоятельно и душевно…
Жена Никанора. Потрудился и снова заслужил уважение.
Тесть. История с тычками – это пятьдесят восьмой год, а в ревизионную комиссию его взяли в семидесятом. Чего же ты хочешь, двенадцать лет минуло?…
Бабушка жениха. Тычки из акации, те живут лет десять, не больше, если, конечно, с самого начала на здоровье не жаловались…
Теща. Видишь ли, дорогой, чужая душа – потемки… И что там было в действительности – никому не известно!
Мать жениха. Он их перекладывал то под мышку, то на спину и уже заворачивал к дому, когда его накрыли свидетели… Но теперь и свидетели ни в чем не уверены… Дело-то было ночью!..
– Тьфу, чего она стоит, охапка тычков!.. – Никанор говорил мягко, чуть слышно, точно самому себе отвечая. – Так что, может, и врут… а может, не врут. Ну, кто бы подумал?!
Нет, не у одного жениха болела душа. Человек этот был печалью, недоумением, загадкой и мукой для каждого из присутствующих, и теперь им казалось, что хоронить надо не просто покойника, а сразу двух, трех, четырех Кручану, причем, если подумать хорошенько, они знали и теперь как бы видели ясно каждого из этих Кручану в отдельности: один с домом в центре села, другой с домом на выселках, а еще один на собрании, взявший за грудки Хэрбэлэу и выбранный в правление, и в то же время еще один, маленький, юркий в ночи, на колхозном винограднике с охапкой тычков, и другой, уже с Волоокой, а потом еще, как говорит бадя Василе Кофзел, в которого демон вселился, и он, встав на четвереньки, воет на небо, на звезды, на луну и на солнце, и еще другой – с женой и детьми, и, наконец (который по счету?… Не знаю, я уже сбился, скажем, последний), после тюрьмы, никого не желающий видеть, ни детей, ни Волоокую, ни жену, – самый последний, руки на себя наложивший, выплюнувший на виду у села жизни своей остаток (может быть, не самый приятный и сладкий), как мы небрежно выплевываем абрикосовую косточку…
Вот как много их было. Кручану! И чтобы со всеми ними сразу сладить и помириться, надо было подобрать одного и запечатлеть его в своем сердце, как в мраморе, а остальных похоронить вместе с телом, но это-то как раз и было труднее всего, ибо каждый Кручану – был Кручану с его рождения и до смерти, и если кто-то начинал горячиться, что, мол, вот он какой – годен и для памяти, и для похорон, то остальные решительно отвергали его:
– Обожди, сват, не горячись, дело было не так! А помолчав, соглашались:
– Такой уж ему выдался круг…
– Говорю, не знал бедный Георге, на каком света живет, – вздыхала мать жениха.
– Не знал, говоришь? А я говорю, планида ему такая!.. – жизнерадостно возражала ей бабка.
– А грех?… – вела свою тему жена Никанора.
– Какой грех?! – оживился жених. – «Грех» – это тычки, стало быть, он их все же украл?…
– И говорю о любовном грехе, парень! Вот если бон не сошелся с той косой беспутницей и не покинул семью…
– Замолчи ты со своими грехами дурацкими!.. Грех – дело нехитрое… – сердился Никанор, держа в руке стакан. – А ты думаешь, грех, вроде жеребенка, бегает по селу?! Подумай хорошенько…
Посмотрите на нашего жениха, ей-богу, свихнулся – не курил, а теперь, пожалуйста, закурил, сейчас его мать обругает.
– Оставь ты меня в покое, мать моя, мамочка, мама!.. В который раз я вас спрашиваю, а вы ни мычите, ни телитесь: украл он или не украл эти тычки, до-ро-ги-е то-ва-ри-щи!!!
Слова «дорогие товарищи» жених выкрикнул, растягивая по слогам и вытянув перед собой правую руку, словно происходило все это не среди родни, а на митинге, среди необъятной массы народа, чье внимание можно привлечь лишь каким-либо страстным призывом…
Никанор Бостан выкатил свои голубые глаза на племянника и рукой на него замахал, дескать, что это на тебя, парень, наехало?… И, повернув голову к тестю, начал: «Наши-то, нынешние, сват, скажу я тебе, как мне кажется…» И вдруг на полуслове умолк; должно быть, его опять заколодило или, напротив, нашло какое-то просветление в дебрях его спутанных мыслей?…
Никанор уставился немигающим взглядом в окошко, сам-то он, наверное, понимал, что опять видит виденье, что ничего подобного быть не может, что сейчас за окном сгустившийся к ночи сумрак, и ничего более. И все же он совершенно реально видел за стеклом смеющуюся физиономию Георге Кручану… вот они повстречались глазами, и покойный ему подмигнул, одновременно указывая большим пальцем на жениха, дескать, попроси-ка его обернуться к окну, а я сейчас отмочу одну очень веселую Штуку!.. Никанор послушно перевел взгляд на Тудора, а когда опять к окну повернулся, виденье исчезло. Так и остался Никанор сидеть с разинутым ртом и изумлением па лице. Жена, обычно в таких случаях быстро приводившая его в чувство, на сей раз о чем-то крепко задумалась и молчала.
Тесть вздохнул: «Мда-ах!» – и задумался и он…
И даже бабка, что-то прошептав и быстро перекрестившись, молчала. И все остальные сидели в раздумье и словно бы ожидая чего-то… Какой-нибудь старинный писатель-романтик о них бы написал: «Лиц их легкой тенью коснулось крыло времени…» А нынешний «душа общества» в какой-нибудь шумной компании, если вдруг возникает такая томящая пауза, может схохмить: «Видимо, где-нибудь на планете сейчас родился еще один блюститель порядка – будущий центурион – милиционер…»
– Тише! Слышите, кто-то ходит?… – сказала мать жениха, настороженно прислушиваясь. Ей самой явственно слышались тяжелые мужские шаги по дорожке, ведущей от окна к входной двери дома. – Сынок, сбегай за ним поскорей, слышишь? Это пришел посаженый…
И тут собака на цепи заметалась, забилась, залаяла (но почему с таким запозданием?), точно взбесилась…
– Отопри ему, – просит мать. – Тудор, детка, открой, это пришел посаженый!
А у жениха ноги не слушаются, словно приросли к полу, и на лбу выступил ледяной пот. Уж он-то знает, какой это посаженый, ибо ни с кем на этот счет не договаривался…
И почему-то опять вспомнился ему урок арифметики в детском саду, и на ученической доске мелом неоконченное решение задачки: «18+19 = 7…» И ему вдруг подумалось: «Смотри-ка ты, тройка, оставшаяся в уме, в 4,28571, 4,28571 и 4,28571 и т. д. до бесконечности раз больше, чем написанные семь…»
И еще ему вспомнились бабкины сказки, которые она рассказывала в детстве, укладывая его на ночь в кроватку, нет, и даже не сами сказки, а то тревожное чувство ожидания и сладкого ужаса, которое он испытывал засыпая, уже опустив усталую голову на подушку, закрывши глаза и… один на один оставаясь – с самым страшным, с непостижимым для самого себя человеком – с собою!
Странное дело, этот матерый матросище и шофер первого класса теперь лихорадочно перебирал в уме глупые бабкины байки о том, что душа только что умершего человека ходит среди людей и покоя себе не находит, пока тело не упрячут в могилу, она и потом еще какое-то время не может расстаться с землей, кажется, 40 дней?… (Кто-то колотит в дверь кулаками…) Стало быть, еще 40 дней впереди…
– Ты слышишь меня, Тудор? В дверь стучат! – трясла его за плечо мать. И потому как он – бывший матрос и шофер первого класса, он поднимается, идет к двери. Снимает щеколду. Дверь открывается… Стой, Тудор, где же ты, мамин жених, где посаженый, тьфу ты?! А на пороге… кто?
5
На пороге стояла невеста.
И так как все только что думали о другом, а вернее, именно потому, что им только что было страшно и все они абсолютно о другом думали, теперь они без всякого перехода, гневно и вызывающе-весело уставились на невесту: «Что ей здесь надо? Виданное ли дело, чтобы невеста пришла на брачные переговоры о ней? Это прямое нарушение обычая! Но может, случилось что?… Или кто-либо из старших вызвал ее сюда?…
– Здравствуйте… – произнесла она еле слышно.
Вид у нее был растерянный, немного испуганный. Точно она дверью ошиблась и вовсе не ожидала застать своих родителей в этом доме!
И будущая свекровь, как хозяйка этого дома и мать жениха, постаралась ей возможно мягче ответить:
– Здравствуй, детка! Эта бешеная собака, надеюсь, не укусила тебя?…
– Собака?… Ей уже пора ко мне привыкнуть… Хотела ее погладить, а она вдруг залаяла…
Что там собака!.. Вот и жених появился в дверях. Теперь она как за каменной стеной, ведь это он вызвал ее сюда… Да и сама – не маленькая, двадцать два недавно стукнуло. И уже год проработала воспитательницей в детском саду, теперь вот переводят в школу-интернат райцентра Унгены, словом, вполне самостоятельный человек. А посмотришь со стороны, ей-богу, сельская, застенчивая девчушка, только что получившая строгий нагоняй от любящего папаши: «Там, где собираются взрослые, мамина и папина детка, там нечего делать ребенку… В конце концов это стыдно! У старших свои разговоры, свои дела и, если хочешь, даже секреты!..»
